– Благодарю вас, – отвечал Ренцо, – я пришел только сказать словечко Тонио; да если хочешь, Тонио, – чтобы не беспокоить твоих женщин, – пойдем пообедаем в соседнюю остерию, там и поговорим.

Предложение это было для Тонио тем приятнее, чем менее он его ожидал; да и женщины, равно как и дети (ибо в этом они рано обнаруживают сообразительность), с не меньшим удовольствием встретили отстранение одного из претендентов на поленту, к тому же самого страшного. Приглашенный без дальнейших расспросов ушел вместе с Ренцо.

Пришли в деревенскую остерию; уселись совсем вольготно, в полнейшем одиночестве, ибо нищета отвадила всех обычных посетителей этого приюта всяческих радостей; заказали то немногое, что там нашлось; распили кувшин вина, и тогда Ренцо с таинственным видом обратился к Тонио:

– Если ты окажешь мне маленькую услугу, я готов оказать тебе большую.

– Говори, говори все начистоту, распоряжайся мною, – отвечал, наливая, Тонио. – Нынче я готов за тебя броситься хоть в огонь.

– У тебя есть должок синьору курато в двадцать пять лир за аренду участка, который ты у него снимал под обработку в прошлом году.

– Ах, Ренцо, Ренцо! Ты портишь все свое благодеяние. Зачем ты об этом заговорил? Вот хорошего настроения у меня как и не бывало.

– Если я с тобой заговорил об этом должке, так потому, что я, коли хочешь, дам тебе возможность разделаться с ним.

– Ты это серьезно?

– Совершенно серьезно! Ну как? Ты был бы доволен?

– Доволен? Черт меня побери, если бы я не был доволен! Хотя бы ради того, чтобы не видать больше этих ужимок и покачиваний головой, какими меня каждый раз при встрече угощает синьор курато. А потом эти речи: «Тонио, помните?.. Тонио, когда же мы увидимся по тому самому делу?» Это так меня донимает, что даже во время проповеди, когда он на меня этак уставится, я боюсь: ну-ка он скажет при всех: «А двадцать пять лир?» Да будь они прокляты, эти двадцать пять лир! И женино золотое ожерелье ему пришлось бы вернуть мне – а сколько бы я на него получил поленты… но только…

– Ну что – только?.. Если ты мне окажешь малюсенькую услугу, двадцать пять лир для тебя приготовлены…

– Да говори же.

– Но смотри!.. – сказал Ренцо, приложив палец к губам.

– К чему все это? Ведь ты же меня знаешь.

– Синьор курато занимается выдумыванием разных нелепых предлогов, чтобы оттянуть мою свадьбу, а я, наоборот, хочу отделаться поскорее. Мне доподлинно известно, что если к нему явятся сами обрученные да двое свидетелей и если я скажу: «Вот моя жена», а Лючия скажет: «Вот мой муж», то брак считается законно совершенным. Ты меня понимаешь?

– Ты хочешь, чтобы я был свидетелем?

– Вот именно.

– И заплатишь за меня двадцать пять лир?

– Вот именно – это я и имел в виду.

– Подлец тот, кто не сдержит обещания.

– Но нужно найти второго свидетеля.

– А я уже нашел. Дурачок-то, братишка мой Жервазо, все сделает, что я ему скажу. Ты его угостишь выпивкой?

– И обедом, – отвечал Ренцо. – Мы его приведем сюда попировать с нами. Да сумеет ли он?

– Я его научу: ты ведь знаешь, его мозги целиком достались мне.

– Так до завтра…

– Хорошо!

– К вечеру…

– Отлично!

– Но смотри! – сказал Ренцо, снова приложив палец к губам.

– Ну вот еще! – отвечал Тонио, склоняя голову к правому плечу и подняв левую руку, с выражением лица, говорившим: «Ты меня обижаешь».

– А если жена тебя спросит, а она, конечно, не преминет…

– По части вранья я у своей жены в долгу, да в таком, что уж и не знаю, удастся ли когда-нибудь с ней рассчитаться. Уж придумаю какую-нибудь чепуху, чтобы угомонить ее…

– Завтра утром, – сказал Ренцо, – мы поговорим обстоятельнее, чтобы хорошенько условиться обо всем.

С этим они вышли из остерии. Тонио направился домой, сочиняя всякий вздор, чтобы рассказать своим женщинам, а Ренцо пошел сообщить о заключенном соглашении.

Тем временем Аньезе выбивалась из сил, тщетно стараясь убедить дочь, которая против любого ее довода выдвигала то одно, то другое положение своей дилеммы: либо это дело нехорошее – и не следует его делать; либо наоборот, а тогда почему не сказать о нем падре Кристофоро?

Ренцо вернулся торжествующий и, рассказав обо всем, закончил восклицанием: «А?!» – что означало: «Ну, каков я? Разве можно было придумать лучше? Вы, небось, так не сообразили бы» – и всякое такое прочее…

Лючия тихонько покачивала головой; остальные двое в чрезмерном волнении мало обращали на нее внимания; так поступают обычно с ребенком, не рассчитывая, что он сразу поймет смысл происходящего, и от которого позднее просьбами и уговорами удастся добиться того, что нужно.

– Хорошо-то оно хорошо, – сказала Аньезе, – только вы не обо всем подумали.

– Чего же еще не хватает? – спросил Ренцо.

– А Перпетуя? Ее-то вы и забыли. Тонио с братом она, пожалуй, и впустит; а вас, да еще вдвоем!.. Подумайте! Ей, наверно, приказано и близко вас не подпускать, словно мальчишку к дереву со спелыми грушами.

– Как же быть? – произнес несколько смущенный Ренцо.

– А вот как – я уж все это обдумала. Пойду с вами и я. У меня есть секрет, чем привлечь ее и так заворожить, что она вас не заметит, – вы и войдете. Я позову ее и затрону такую струнку… вот увидите.

– Как вас благодарить! – воскликнул Ренцо. – Я всегда говорил, что вы во всем нам поддержка.

– Но все это ни к чему, – сказала Аньезе, – если не удастся убедить Лючию: она упорно твердит, что это грех.

Тогда и Ренцо пустил в ход свое красноречие, но Лючию ничем нельзя было сбить с толку.

– Я не могу ответить на все ваши доводы, – говорила она, – одно я вижу: чтобы сделать так, как вы говорите, приходится пускать в ход уловки, выдумки, ложь. Ах, Ренцо, не так мы с вами начали! Я хочу быть вашей женой (произнеся это слово и объясняя это свое намерение, она никак не могла совладать с собой и густо покраснела), но только честным путем, со страхом Божьим, перед алтарем. Предоставим все воле Божьей. Разве не найдет он пути помочь нам лучше, чем это можем сделать мы со всеми своими фокусами и уловками? И зачем скрывать все от падре Кристофоро?

Спор не унимался, и казалось, конца ему не будет, как вдруг торопливое топанье сандалий и звук хлопающей сутаны, похожий на тот, что производят повторные порывы ветра, ударяющие в поникшие паруса, возвестили приближение падре Кристофоро. Все замолкли, а Аньезе едва успела шепнуть на ухо Лючии: «Ну смотри же, не проговорись ему».

При своем появлении падре Кристофоро был похож на хорошего полководца, который проиграл не по своей вине важное сражение и был опечален этим, хотя и не обескуражен, озабочен, но не в растерянности и со всей быстротой, но без всякой паники спешил туда, куда звала его необходимость, дабы укрепить уязвимые места, собрать войска и отдать новые распоряжения.

– Мир вам, – сказал он, входя. – От этого человека ждать нечего; тем более надо уповать на Бога, и у меня уже есть некоторый залог его заступничества.

Хотя никто из троих и не возлагал больших надежд на попытку падре Кристофоро, ибо зрелище тирана, отказывающегося от насилия без всякого принуждения, единственно в угоду простым мольбам, было не только редким, а прямо-таки неслыханным явлением, все же печальная истина была ударом для всех. Женщины опустили головы, но в душе Ренцо гнев пересилил подавленность духа. Известие это застало его уже достаточно ожесточившимся от многочисленных печальных неожиданностей, тщетных попыток, обманутых надежд, а кроме того, в данную минуту он был раздражен упорством Лючии.