Лючия замерла и посмотрела на нее взглядом, в котором было больше изумления, чем доверия к столь заманчивому обещанию; а Ренцо порывисто сказал:

– Смелости?.. Осторожности?.. Да говорите же, говорите, что можно сделать?

– Не правда ли, – продолжала Аньезе, – будь вы повенчаны, было бы совсем другое дело? И тогда ведь легче было бы уладить все остальное?

– Да уж что говорить, – сказал Ренцо, – будь мы повенчаны… живи себе где хочешь, как дома; да вот в двух шагах отсюда, на Бергамской территории, там с распростертыми объятиями принимают всякого работника по шелковой части. Вы ведь знаете, сколько раз Бартоло, мой двоюродный брат, сманивал меня уйти туда жить с ним… Там я бы разбогател, как он; а если я никак на это не соглашался, так ведь… что ж тут скрывать? Все потому, что сердце мое оставалось здесь. А поженившись, отправились бы мы туда все вместе, обзавелись бы домом и жили бы себе мирно, подальше от этого злодея, и у него не было бы никакого искушения выкинуть какую-нибудь неподходящую штуку. Так ведь, Лючия?

– Конечно, – сказала Лючия, – но как же.

– А вот, как я сказала, – отвечала мать, – смелость и осторожность, тогда это дело нехитрое!

– Нехитрое?! – в один голос воскликнули Ренцо и Лючия, для которых такое дело казалось очень сложным и мучительно-трудным.

– Совсем простое, коль суметь его сделать, – продолжала Аньезе. – Слушайте внимательно, а я постараюсь растолковать вам. Знаю я от людей, которые в этом хорошо понимают, – а один случай я даже и сама видела, – что для венчания курато, разумеется, необходим, но вовсе нет нужды, чтобы он желал совершить обряд, только бы он присутствовал, и все тут.

– То есть как же это так? – спросил Ренцо.

– А вот слушайте – тогда поймете! Надо иметь двух свидетелей, очень ловких и согласных помочь. Все вместе идут к курато – вся суть в том, чтобы захватить его врасплох, чтобы он не успел удрать. Жених говорит: «Синьор курато, она – моя жена»; невеста говорит: «Синьор курато, он – мой муж». Достаточно, чтобы курато это слышал, чтобы слышали свидетели, – и брак совершен, самый законный, такой же нерушимый, как если бы его совершил сам папа. Раз слова произнесены, курато может кричать, шуметь, беситься – все бесполезно: вы – муж и жена.

– Так ли это?! – воскликнула Лючия.

– Да что же, – сказала Аньезе, – вы никак думаете, что за тридцать лет, которые я прожила на свете до вашего рождения, я так-таки ничему и не научилась? Все именно так, как я вам говорю. Недалеко ходить: одна моя подруга, захотевшая выйти замуж против желания родителей, поступила таким манером и добилась своего. Курато, который и не подозревал такого подвоха, держался все-таки настороже, но эти чертенята сумели всё так ловко подстроить, что захватили его в самый подходящий момент, произнесли слова и стали мужем и женой, – правда, бедняжка уже через три дня раскаялась в этом.

Аньезе говорила правду как в отношении выполнимости такого предприятия, так и в отношении его рискованности, потому что, если, с одной стороны, к этому средству прибегали только люди, встретившие какое-нибудь препятствие или отказ быть обвенчанными обычным путем, то и приходские курато, со своей стороны, всячески стремились избегать подобного вынужденного содействия, и когда кто-нибудь из них все же попадался на удочку одной из таких пар, сопровождаемой свидетелями, то всячески старался вывернуться, подобно Протею, ускользавшему из рук тех, кто хотел насильно заставить его пророчествовать.

– Если бы это было так, Лючия! – сказал Ренцо, глядя на нее с мольбой и ожиданием.

– То есть как это – «если бы было так»? – отвечала Аньезе. – Ты что же, думаешь, что я мелю вздор? Я за вас мучаюсь, и мне же не верят! Нечего сказать! Хорошо же! Коли так, выпутывайтесь из этой истории сами – я умываю руки.

– О нет! Не покидайте нас, – сказал Ренцо. – Я говорю так лишь потому, что все это кажется мне чересчур заманчивым. Я в ваших руках, для меня вы все равно что родная мать.

Слова эти заставили улечься напускное негодование Аньезе, и она выбросила из головы намерение, которое, сказать по совести, и не было серьезным.

– Но почему же, милая мама, – сказала со свойственной ей скромной сдержанностью Лючия, – почему все это не пришло в голову падре Кристофоро?

– Не пришло в голову? – отвечала Аньезе. – Ты думаешь, это не пришло ему в голову? Пришло, да, стало быть, он не захотел говорить об этом.

– Почему же? – разом спросили оба.

– Почему? Да потому, если вы хотите знать, потому что духовные особы считают это дело не очень-то хорошим.

– Как же так, что дело это не очень хорошее, а меж тем считается хорошим, раз оно сделано?

– Что я в этом понимаю? – отвечала Аньезе. – Законы ведь они составляли, как им было угодно, а мы – люди маленькие, всего разуметь не можем. Да и потом сколько таких вещей… Так вот, это все равно что дать ближнему хорошего тумака; ведь тоже как будто нехорошо, однако раз дело сделано, то и сам папа уже не может снять его.

– Ну, раз дело это нехорошее, – сказала Лючия, – не следует его и делать.

– Что? – сказала Аньезе. – Неужели, по-твоему, я стану учить чему-нибудь, что противно страху Божьему? Будь это против воли твоих родителей, вздумай ты пойти за какого-нибудь забулдыгу… а раз я согласна и ты выходишь вот за него, то тот, кто чинит всякие помехи, просто разбойник, а синьор курато…

– Да ведь все ясно, всякий это может понять! – прервал ее Ренцо.

– Не надо только говорить об этом падре Кристофоро, пока все не сделается, – продолжала Аньезе, – а когда сделается и все пройдет удачно, как ты думаешь, что тебе скажет падре Кристофоро? «Ах, дочь моя, нехорошую вы со мной сыграли шутку»? Духовной особе приходится говорить так, а в глубине души, уж поверь мне, и он будет доволен.

Хотя Лючия и не нашла что сказать на подобное рассуждение, все же она, видимо, осталась при своем мнении. Зато Ренцо, окончательно убежденный, сказал:

– Раз это так, значит, все в порядке.

– Не торопись, – сказала Аньезе. – А свидетели-то? Найти двоих, чтобы согласились, да притом еще не проболтались! Да еще суметь застать синьора курато, который вот уже два дня хоронится у себя дома! Да удержать его на месте! Ведь он, хоть и тяжел на подъем, а все же, я уверена, как только увидит ваше появление в таком составе, сразу окажется проворнее кошки и удерет, как дьявол от святой воды.

– Я нашел способ, нашел! – воскликнул Ренцо, так стукнув кулаком по столу, что запрыгала посуда, расставленная к обеду. И он стал излагать свой план, который Аньезе целиком одобрила.

– Все это какие-то уловки, – возразила Лючия, – дело-то не совсем чисто. До сих пор мы поступали честно. Давайте и дальше действовать уповая на Бога, и он нам поможет: так сказал падре Кристофоро. Посоветуемся с ним!

– А ты следуй за теми, кто понимает больше тебя, – сказала Аньезе со строгим выражением лица. – Зачем с кем бы то ни было советоваться? Господь говорит: «Помогай себе сам, помогу тебе и я». Когда дело будет сделано, мы все расскажем падре Кристофоро.

– Лючия, – сказал Ренцо, – неужели вы меня не поддержите теперь? Разве мы не сделали все, что подобает добрым христианам? Разве мы не должны были бы уже стать мужем и женой? Разве курато не назначил нам дня и часа? И кто виноват в том, что нам приходится теперь прибегать к некоторым уловкам? Нет, вы не откажете мне в поддержке. Я сейчас пойду и вернусь с ответом. – И, простившись с Лючией умоляющим взглядом, а с Аньезе – выражением взаимного понимания, он поспешно вышел.

Страдания оттачивают ум. И Ренцо, который на ровном и спокойном жизненном пути, до той поры им пройденном, никогда не имел повода изощрять свой ум, в данном случае продумал такую штуку, которая сделала бы честь профессиональному юристу. Выполняя свое намерение, он отправился прямо к некоему Тонио, домик которого стоял неподалеку. Он застал хозяина на кухне; упершись коленом в ступеньку очага и придерживая одной рукой край котелка, поставленного на горячую золу, тот замешивал кривой лопаткой скромную сероватую поленту из кукурузы. Мать, брат и жена Тонио сидели за столом, а трое или четверо ребятишек, обступив отца и уставясь в котелок, дожидались момента, когда поленту подадут к столу. Но во всем этом не было той радости, какую обычно вызывает вид обеда у того, кто заработал его честным трудом. Количество поленты определялось неурожайным годом, а не числом и желанием едоков, и каждый из них, искоса поглядывая с нескрываемой жадностью на общее кушанье, уже думал, казалось, о той доле своего аппетита, которая останется неудовлетворенной. В то время как Ренцо обменивался поклонами со всей семьей, Тонио опрокинул поленту на буковый лоток, стоявший наготове, и она казалась на нем маленькой луной в густых облаках пара. Тем не менее женщины любезно обратились к Ренцо: «Не угодно ли откушать с нами?» В Ломбардии крестьянин, да, думаю, и во многих других странах, неизменно проявит подобную любезность ко всякому, кто застанет его за едой, хотя бы пришедший оказался богатым кутилой, только что вставшим из-за стола, а у него самого оставался последний кусок.