– Я выйду на минутку и сейчас же вернусь, – сказала Лючия женщинам и поспешно вышла. Увидя изменившееся лицо Ренцо и его беспокойное состояние, она спросила, охваченная каким-то страшным предчувствием: – Что случилось?

– Лючия, – ответил Ренцо, – на сегодня все пошло прахом, и один Бог ведает, когда нам удастся стать мужем и женой.

– Как? – сказала Лючия, совершенно растерявшись.

Ренцо вкратце рассказал ей все, что произошло в это утро. Она слушала его с тревогой, а услыхав имя дона Родриго, вся вспыхнула, вздрогнула и воскликнула:

– Так вот до чего!..

– Значит, вы знали? – сказал Ренцо.

– Еще бы, – ответила Лючия, – так вот до чего!..

– Что же вы знали?

– Не заставляйте меня говорить сейчас, не заставляйте проливать слезы. Я побегу за матерью и отпущу женщин, нам надо остаться одним.

Когда она уходила, Ренцо тихо произнес:

– И вы никогда ничего мне не говорили!

– Ах, Ренцо! – ответила Лючия, лишь на мгновение обернувшись к нему на ходу. Ренцо отлично понял, что имя его, произнесенное Лючией в такую минуту и таким тоном, означало: «Неужели вы можете сомневаться, что если я молчала, то лишь по честным и чистым побуждениям?»

Между тем словечко, сказанное на ушко, равно как исчезновение Лючии вызвали подозрение и любопытство доброй Аньезе (так звали мать Лючии), и она спустилась узнать, что случилось. Дочь оставила ее с глазу на глаз с Ренцо, вернулась к собравшимся женщинам и, постаравшись придать полное спокойствие своему лицу и голосу, объявила:

– Синьор курато захворал, и сегодня венчание не состоится.

Сказав это, она торопливо отвесила общий поклон и опять спустилась вниз.

Женщины вышли одна за другой и рассыпались по деревне, рассказывая о происшедшем. Две-три прошли до дверей дона Абондио, чтобы удостовериться, действительно ли он болен.

– Сильнейшая лихорадка, – объявила им из окна Перпетуя; и печальная весть, переданная остальным, сразу оборвала всякие предположения, которые закопошились было у них в головах и таинственным шепотком зазвучали в их разговорах.

Лючия вошла в нижнюю комнату в тот момент, когда Ренцо с тревогой сообщал Аньезе о случившемся, а та с такою же тревогой слушала его. Оба они обратились к той, которая знала обо всем больше их. Они ждали разъяснений, неизбежно мучительных. И сквозь скорбь у обоих вместе с любовью, которую они по-разному питали к Лючии, проглядывала – опять-таки по-разному – горечь: как могла она скрыть от них что-то, да притом еще такое важное! При всем своем нетерпении поскорее выслушать дочь Аньезе не могла удержаться от упрека:

– Родной матери не сказать о таком деле!

– Теперь скажу вам все, – отвечала Лючия, утирая передником слезы.

– Говори, говори же, говорите! – разом закричали оба – и мать и жених.

– Пресвятая Дева! – воскликнула Лючия. – Кто бы мог подумать, что дело дойдет до этого?

И голосом, прерывающимся от рыданий, она рассказала, как несколько дней назад, когда она возвращалась из прядильни и поотстала от своих подруг, ей повстречался дон Родриго в сопровождении другого синьора, как дон Родриго пытался занять ее всякими разговорами – не совсем хорошими, как она выразилась; она же, не обращая на него внимания, прибавила шагу, догнала подруг и в то же время услыхала, как другой синьор громко расхохотался, а дон Родриго произнес: «Бьюсь об заклад». На другой день те же синьоры опять оказались у нее на дороге; но Лючия шла среди подруг, опустив глаза; тот другой синьор засмеялся, а дон Родриго сказал: «Посмотрим, посмотрим».

– Благодарение Небу, – продолжала Лючия, – это был последний день работы. Я сейчас же рассказала…

– Кому рассказала? – спросила Аньезе, выступая вперед, не без некоторого чувства досады по адресу предпочтенного наперсника.

– Падре Кристофоро, мама, на исповеди, – ответила Лючия мягким извиняющимся тоном. – Я все ему рассказала, когда мы в последний раз ходили вместе в монастырскую церковь: если припомните, я в то утро принималась то за одно, то за другое, лишь бы проканителиться, пока не появятся другие деревенские – кому по дороге, – чтобы пойти вместе с ними, ведь после этой встречи я так боялась появляться на улице…

Как только произнесено было почтенное имя падре Кристофоро, досада Аньезе сразу улеглась.

– Ты хорошо поступила, – сказала она, – но почему было не рассказать и своей матери?

У Лючии имелось на этот счет два разумных соображения: одно – не опечалить и не напугать добрую женщину, которая ведь все равно не могла бы помочь в этом деле; другое – избегнуть риска широкой огласки всей этой истории, которую ей всячески хотелось похоронить, тем более что предстоящая свадьба, думалось Лючии, оборвала бы в самом начале это гнусное преследование. Из этих двух соображений она, однако, сослалась лишь на первое.

– А по-вашему, – сказала она потом, обращаясь к Ренцо таким тоном, которым хочешь внушить другу, что он был не прав, – по-вашему, мне бы не следовало скрывать этого? Ну вот, теперь вы знаете все.

– А что же сказал тебе падре Кристофоро? – спросила Аньезе.

– Он сказал, чтобы я всячески постаралась ускорить свадьбу, а пока сидела бы дома; чтобы хорошенько молилась Богу; что тот синьор, как он надеется, не видя меня, перестанет обо мне думать. Вот тогда-то, – продолжала она, снова обращаясь к Ренцо, не поднимая, однако, на него глаз и вся покраснев, – тогда-то я, утратив всякий стыд, сама принялась просить вас поторопиться со свадьбой, назначив ее раньше намеченного срока. Кто знает, что вы обо мне подумали! Но я хотела только добра, ведь мне так посоветовали, и я была уверена… А нынче утром я так далека была от мысли… – Тут сильнейшее рыдание прервало ее слова.

– Ах, негодяй! Ах, злодей! Ах, окаянный! – кричал Ренцо, бегая взад и вперед по комнате и хватаясь время от времени за рукоятку ножа.

– Господи боже мой! Вот беда-то какая! – восклицала Аньезе.

Юноша вдруг остановился перед плачущей Лючией; с горечью и вместе с тем с нежностью поглядел на девушку и сказал:

– Ну, на этот раз придет конец разбойнику!

– О нет, Ренцо, ради самого Неба! – вскрикнула Лючия. – Нет, нет! Ради Бога! Господь печется и о бедных… Как же вы хотите, чтобы он помогал нам, если мы сами будем творить зло?

– Нет, нет, ради самого Неба! – повторяла за нею Аньезе.

– Ренцо, – сказала Лючия, с выражением надежды и спокойной решимости, – у вас есть ремесло, и я тоже умею работать; уйдем из этих мест, чтобы он о нас больше и не слыхал.

– Ах, Лючия! А что будет потом? Ведь мы еще не муж и жена. Согласится ли дон Абондио выдать нам свидетельство об отсутствии препятствий к венчанию? Такой-то человек! Будь мы повенчаны – о, тогда…

Лючия снова принялась плакать. Все трое молчали, и уныние, их охватившее, было в тягостном противоречии с праздничной пышностью их одежд.

– Вот что, детки, послушайте-ка меня, – заговорила через некоторое время Аньезе. – Я ведь свет божий увидела раньше вас и людей немножко знаю. Не следует так пугаться: не так страшен черт, как его малюют. Нам, бедным, моток шелка порою кажется особенно запутанным только потому, что мы не умеем найти конца. Иной раз совет либо словцо человека ученого… ну, я знаю, что говорю. Сделайте по-моему, Ренцо! Подите-ка в Лекко, отыщите там доктора Крючкотвора, расскажите ему… Да смотрите, ради самого Неба, не называйте его так, – это его прозвище. Надо называть его просто «синьор доктор»… Как, бишь, его зовут-то? Вот поди ж ты! Не знаю я настоящего его имени – все его так именуют. Ну, словом, отыщите вы этого доктора, он такой длинный, тощий, лысый, с красным носом и малиновой родинкой на щеке.