Читатель знает, что в тот год шла борьба из-за наследования герцогства Мантуи, во владение которым, по смерти Винченцо Гонзаги, не оставившего законного потомства, вступил герцог Неверский, ближайший его родственник. Людовик XIII или, вернее сказать, кардинал Ришелье поддерживал этого государя, натурализованного француза, к которому он благоволил, а Филипп IV или, вернее сказать, граф Оливарес (его обычно звали граф-герцог) по тем же соображениям не желал видеть его властелином Мантуи и объявил ему войну. А так как к тому же герцогство это являлось имперским леном, то обе стороны пускали в ход всевозможные интриги и угрозы, первая – чтобы добиться от императора Фердинанда II согласия на инвеституру нового герцога, а вторая – чтобы добиться отказа от нее и даже поддержки для изгнания герцога Неверского из государства.

– Я склонен думать, – сказал граф Аттилио, – что дела эти могут уладиться. По некоторым верным признакам…

– Не верьте, синьор граф, не верьте, – прервал подеста. – Я здесь, в этой глуши, имею возможность знать все обстоятельства, потому что синьор кастеллан, испанец, который по доброте своей благоволит ко мне и, будучи сыном одного любимца графа-герцога, отлично осведомлен обо всем…

– А я говорю вам, что мне ежедневно приходится беседовать в Милане с целым рядом лиц, и я знаю из надежных источников, что папа, весьма заинтересованный в деле мира, выступил с предложениями…

– Так и должно быть, таков уж порядок: его святейшество выполняет свой долг; папа всегда должен стараться, чтобы христианские государи жили в мире; но у графа-герцога – своя политика, и…

– И, и… и откуда вам знать, синьор мой, что в данный момент думает император? Или вы полагаете, что на свете ничего уж и нет, кроме вашей Мантуи? Таких дел, о которых приходится думать, очень много, синьор мой! Знаете ли вы, например, до какой степени император может в настоящее время полагаться на этого своего князя Вальдистано, или Валлистаи, что ли, или как там его зовут, и…

– Настоящее его имя, – еще раз вмешался подеста, – на немецком языке Вальенстейно, я сам слышал, так не раз называл его наш синьор кастеллан, испанец. Но, однако, будьте уверены, что…

– Вы хотите меня учить? – прервал его граф, но дон Родриго подмигнул ему, давая понять, чтобы он, ради него, Родриго, перестал перечить.

Граф замолчал, а подеста, подобно снятому с мели кораблю, дал ход своему красноречию и помчался на всех парусах:

– Вальенстейно мало меня беспокоит, потому что граф-герцог видит всё и вся, и если Вальенстейно вздумает дурить, он сумеет его направить на путь истинный – не добром, так силой. Он, повторяю, все видит, и руки у него длинные. И если уж он, как настоящий политик – а таков он и есть! – задался целью (и правильно!) не дать синьору герцогу Неверскому пустить корни в Мантуе, то, значит, этому и не бывать; и синьор кардинал ди Ричилью только зря воду шпагой колет. Мне просто смешно, как этот милейший синьор кардинал собирается помериться силами с самим графом-герцогом, с самим Оливаресом! Вот уж, поистине, хотелось бы мне воскреснуть лет через двести, чтобы послушать, что скажет потомство об этом нелепом притязании. Тут одной зависти мало – тут голова нужна, а таких голов, как голова графа-герцога, во всем мире только одна и есть. Граф-герцог, синьоры мои… – продолжал подеста, словно несясь на крыльях попутного ветра и сам несколько дивясь тому, что нигде не встречает ни малейшего подводного камня, – граф-герцог – это старая лиса (да будет мне дозволено при всем почтении так выразиться!), которая кого угодно собьет со следа, и если он метит вправо, можно быть уверенным, что удар придется влево. Отсюда и выходит: никто и никогда не мог похвалиться, что знает его намерения, и даже те, кому предстоит приводить их в исполнение, кто составляет депеши, ничего в них не понимают. Я могу говорить с некоторым знанием дела, ибо добрейший синьор кастеллан удостаивает меня своей беседой, я пользуюсь некоторым его доверием… Граф-герцог же, наоборот, подробно знает обо всем, что варится в котлах других дворов. И как только кто-нибудь из этих великих политиков (а надо сознаться, есть среди них и очень ловкие) задумает какой-нибудь ход, граф-герцог, глядишь, уже разгадал его при помощи своего ума и тайных связей, которые у него повсюду. А этот бедняга кардинал Ричилью пробует тут, нюхает там, потеет, из сил выбивается. И что же? Только удастся ему подвести подкоп, а уж у графа-герцога готов встречный…

Одному небу известно, когда подеста собрался бы наконец причалить к берегу, если бы дон Родриго, подстрекаемый к тому же гримасами своего кузена, не догадался, словно по внезапному вдохновению, обратиться к слуге с приказанием принести особую бутылочку.

– Синьор подеста и почтенные мои синьоры, – прибавил он, – предлагаю здравицу за графа-герцога, а вы потом скажете, достойно ли такой особы мое вино.

Подеста ответил поклоном, выражавшим чувство сугубой благодарности, ибо все, что делалось или говорилось в честь графа-герцога, он принимал отчасти на свой счет.

– Да живет тысячу лет дон Гаспаро Гусман, граф Оливарес, герцог Сан-Лукар, великий привато короля дона Филиппо Великого, нашего государя! – воскликнул он, поднимая стакан.

Словом «привато», если кто этого не знает, в ту пору было принято обозначать государева любимца.

– Да живет тысячу лет! – подхватили все.

– Налейте падре, – сказал дон Родриго.

– Простите, – ответил монах, – я уж и без того совершил недозволенное и не хотел бы…

– Как?! – сказал дон Родриго. – Дело идет о здравице в честь графа-герцога. Неужели вы хотите, чтобы вас сочли сторонником наваррцев?

Так тогда в насмешку называли французов – по наваррским государям, которые в лице Генриха IV начали царствовать во Франции.

В ответ на такой вызов пришлось выпить. У всех сотрапезников вырвались восклицания и похвалы вину, за исключением доктора, который, подняв голову, уставился глазами в одну точку и многозначительно сжал губы, выражая этим гораздо больше, чем мог бы сказать словами.

– А что скажете вы, доктор? – спросил дон Родриго.

Вытащив из стакана свой нос, который алел и блестел сильнее, чем стакан, доктор отвечал, торжественно отчеканивая каждый слог:

– Я говорю, объявляю и установляю, что вино это – Оливарес среди вин: censui, et in earm ivi sententiam[6], что подобного напитка не найти ни в одном из двадцати двух царств нашего повелителя-короля, да хранит его Бог; и определяю, объявляю, что обеды светлейшего синьора дона Родриго оставляют далеко позади пиры Гелиогабала и что голодуха навеки удалена и изгнана из этого дворца, где восседает и царит великолепие.

– Хорошо сказано! Правильно определено! – в один голос закричали сотрапезники, но слово «голодуха», которое случайно бросил доктор, сразу направило мысль всех на этот печальный предмет, и все заговорили о голоде. Здесь все были согласны, по крайней мере в основном, однако шуму было, пожалуй, больше, чем если бы налицо оказалось разногласие. Все говорили разом.

– Голода нет, – говорил один, – виноваты скупщики!..

– И булочники, – говорил другой, – они прячут, прячут зерно. Вешать их!

– Вот именно – вешать их, без всякого снисхождения!

– Суд бы им устроить хороший! – кричал подеста.

– Какой там суд! – еще громче кричал граф Аттилио. – Расправа короткая: забрать человек трех-четырех, а то и пятерых-шестерых из тех, кого общая молва считает самыми богатыми и самыми свирепыми, и повесить их!