– Авторитет Тассо не поддерживает вашего утверждения, уважаемый синьор подеста; наоборот, он говорит против вас! – орал во все горло граф Аттилио. – Ибо этот ученый, этот великий муж, который знал все правила чести как свои пять пальцев, заставляет Аргантова посланца, прежде чем бросить вызов рыцарям-христианам, испрашивать на то разрешение у благочестивого герцога Бульонского…

– Но ведь это же преувеличение! – вопил не менее зычным голосом подеста. – Просто преувеличение, поэтическое украшение, потому что посланец, согласно международному праву, jure gentium, является неприкосновенным по самой своей природе; да незачем и далеко ходить, ведь говорит же пословица: «Посол вины на себе не несет». Пословицы же, синьор граф, – сама мудрость рода человеческого. И так как посланец от своего имени не сказал ничего, а только передал вызов в письменной форме…

– Но когда же вы наконец поймете, что посланец этот был просто наглый осел, который не знал самых основных…

– С вашего позволения, уважаемые синьоры, – вмешался дон Родриго, которому не хотелось, чтобы спор заходил слишком далеко, – передадим спор на разрешение падре Кристофоро, и пусть будет, как он скажет.

– Хорошо, очень хорошо, – сказал граф Аттилио, которому показалось очень забавным передать вопрос о рыцарской чести на разрешение капуцину, между тем как подеста, горячо принимавший к сердцу этот спор, с трудом утихомирился, а выражение его лица говорило: «Какое же ребячество!»

– Однако же, насколько я понял дело, – сказал монах, – в этих вещах я мало смыслю.

– Это обычные ваши монашеские отговорки, из скромности, – сказал дон Родриго. – Чего там! Мы же отлично знаем, что вы родились на свет не с капюшоном на голове и знавали этот самый свет. Так вот: вопрос такой…

– Послушайте, дело вот в чем, – начал было кричать граф Аттилио.

– Дайте сказать мне, кузен, как лицу нейтральному, – перебил его дон Родриго. – История такова: испанский кавалер шлет вызов миланскому кавалеру. Податель, не застав вызываемого дома, вручает вызов брату кавалера; тот читает его и в ответ избивает подателя палкой. Спрашивается…

– Так и следовало! – заорал граф Аттилио. – Это было подлинное вдохновение!

– …нечистой силы, – добавил подеста. – Избить посла! Священное лицо! Я думаю, и вы, падре, согласитесь с тем, что это не рыцарский поступок.

– Нет, синьор, именно рыцарский! – кричал граф. – И позвольте сказать это мне, знающему толк в том, что подобает рыцарю. Если бы кулаками, тогда другое дело, а палка ничьих рук не марает. Одного лишь я не понимаю: чего вы так волнуетесь из-за спины какого-то оборванца?

– Да кто вам говорит о спине, синьор граф? Вы мне приписываете глупости, какие никогда мне и в голову не приходили. Я говорил о действиях данного лица, а не о спине. Я имел в виду главным образом международное право. Скажите-ка мне, пожалуйста, разве фециалы, которых древние римляне посылали с объявлением войны другим народам, испрашивали разрешение, прежде чем изложить свое поручение? И найдите-ка мне писателя, у которого упоминалось бы о том, что фециала когда-либо подвергли избиению палками.

– Какое нам дело до официальных лиц древних римлян? Это люди, которые поступали попросту и в этих вопросах были отсталыми – да, совершенно отсталыми! Согласно же правилам современного рыцарства, которое является истинным, я заявляю и настаиваю, что посланец, осмелившийся вручить рыцарю вызов, не испросив на то его позволения, является наглецом, то есть прикосновеннейшим из прикосновенных, и его следует бить да бить, пока сил хватит!

– Да вы мне ответьте на следующий силлогизм…

– Не желаю, не желаю и еще раз не желаю!

– Да вы только послушайте, послушайте! Побить безоружного – поступок вероломный: atqui[3] посланец, de quo[4] был безоружен; ergo…[5]

– Потише, потише, синьор подеста!

– Да что потише?

– Потише, говорю я вам: что вы мне только что сказали? Вероломный поступок – это поразить кого-нибудь шпагой сзади или выстрелить в спину, да и то могут быть такие случаи… Впрочем, не станем удаляться от предмета нашего спора. Я готов согласиться, что, вообще говоря, это можно назвать вероломным поступком; но ударить раза три-четыре палкой проходимца! Что ж, по-вашему, надо сказать ему: «Берегись, дружок, я тебя отколочу», так же как вы сказали бы благородному человеку: «Защищайтесь»? А вы, достопочтенный синьор доктор, вместо того чтобы одобрительно улыбаться по моему адресу и давать понять, что разделяете мое мнение, почему вы не поддерживаете моих доводов своим языком – благо он у вас хорошо подвешен, – чтобы помочь мне убедить этого синьора?

– Да я… – не без смущения отвечал доктор, – я наслаждаюсь этим ученым диспутом и благодарю счастливый случай, который дал повод к столь изящному поединку умов. Да и не мое дело выносить решение: ваша милость уже назначили судью… вот, в лице падре…

– Верно, – сказал дон Родриго, – но как же вы хотите, чтобы судья говорил, когда спорщики не желают замолчать?

– Умолкаю, – сказал граф Аттилио.

Подеста сжал губы и поднял руку, как бы в знак повиновения.

– Слава тебе господи! А теперь слово за вами, падре, – сказал дон Родриго с полунасмешливой серьезностью.

– Ведь я уже извинялся, я же говорил, что ничего не смыслю по этой части, – отвечал фра Кристофоро, отдавая стакан слуге.

– Извинения неуместны, – закричали оба кузена, – мы требуем вашего решения!

– Коли так, – продолжал монах, – по моему крайнему разумению, хотелось бы, чтобы вовсе не было ни вызовов, ни посланцев, ни палочных ударов.

Сотрапезники изумленно переглянулись.

– Это уж слишком, – сказал граф Аттилио. – Простите меня, падре, но это слишком. Сразу видно, что вы не знаете света.

– Он-то не знает? – отозвался дон Родриго. – Позвольте мне сказать вам: знает, милый мой, и не хуже вас. Не так ли, падре? Скажите-ка, скажите нам, разве вы в свое время не куролесили?

Вместо ответа на столь любезный вопрос, монах обратился к самому себе: «Это относится уже лично к тебе; но помни, брат, что ты здесь не ради себя самого и все, что касается тебя одного, в счет не идет».

– Пусть так, – сказал граф Аттилио. – Однако, падре… А как зовут падре?

– Падре Кристофоро, – ответило сразу несколько голосов.

– Но, падре Кристофоро, достопочтеннейший мой покровитель, такими правилами вы, пожалуй, перевернете вверх ногами весь мир. Без вызовов! Без палок! Прощай всякая честь – проходимцам полная безнаказанность! К счастью, это невозможно.

– Смелее, доктор! – выпалил дон Родриго, которому все больше хотелось вывести из спора двух его зачинщиков. – Смелее! Вы ведь стоите на том, чтобы всех признавать правыми. Посмотрим, как вы ухитритесь в данном случае признать правым падре Кристофоро.

– По правде говоря, – отвечал доктор, размахивая вилкой и обращаясь к монаху, – по правде говоря, я никак не могу понять, как это падре Кристофоро, будучи одновременно и истинным монахом, и светским человеком, не подумал о том, что подобный взгляд, сам по себе верный, похвальный и вполне уместный для амвона, – да будет мне позволено сказать, – не имеет никакого значения в споре о вопросах чести. Но падре лучше меня знает, что все хорошо на своем месте, и я думаю, что на сей раз, прибегнув к шутке, он просто хотел отделаться от затруднительной необходимости высказать свое мнение. Что можно было отвечать на доводы, подкрепленные мудростью столь старинной и все же вечно новой? Ничего. Так падре наш и поступил.

А дон Родриго, чтобы покончить с этим вопросом, поднял другой:

– Да, кстати, – сказал он, – я слышал, что в Милане ходят слухи о соглашении.