Между тем из кухни принесли стаканы с чаем и тарелки с какими-то сластями. Женщин, готовивших угощение, не видно. Они подают блюда сидящим ближе к двери, а те передают по кругу. Перед едой собравшиеся произнесли короткую молитву. Миссионер предупредил меня, что не все присутствующие — христиане. После молитвы одни осеняют себя крестом, другие лишь слегка склоняют головы. Кстати сказать, католический миссионер состоит в самых прекрасных отношениях со своим соседом, имамом.

После чая и сладкого принесли полные тарелки риса с мясом и овощами, а в конце ужина — еще два больших блюда с рисом, но все уже наелись. Снова короткая благодарственная молитва, после которой тарелки тем же путем, каким были доставлены сюда, исчезли. Поболтав немного, мы отправились домой. Оставшиеся, очевидно, еще долго будут толковать о своих делах, шутить, курить.

На следующий день меня пригласили в один из соседних кампунгов на крестины. Поехали поздно вечером. Мое появление вызывало естественное любопытство. Нас усадили в маленькие плетеные кресла. Другие гости расположились на скамейках, на полу, на циновках. Мне предложили сигареты — отказался: не курю. Но, может быть, все-таки попробую — собственное изделие! Ничего не поделаешь — нельзя обижать хозяев. Впервые после войны делаю самокрутку. Отламываю кусочек прессованного табака, кладу его на бумагу, подсыпаю несколько зернышек (по-моему, это гвоздика), добавляю немного смолы. Бумажку скручиваю — и папироса готова.

Пока местный учитель записывает данные о ребенке, священник готовится к обряду. Я пересаживаюсь на скамейку, а кресла занимают родители. Мать держит на руках удивительно крошечный сверток. Трудно поверить, что в нем не кукла, а живой человечек. Католики громко читают молитвы, мусульмане почтительно склоняют головы…

После совершения обряда женщины вносят огромные плетеные подносы и тазы с рисом, обложенным листьями. Особо почетным гостям — священнику, учителю, крестному отцу и мне — рис подают на тарелках. Вместо ложек — большие листья какого-то растения. После риса — кофе с чем-то вроде мамалыги, напоминающим по вкусу жевательную резинку. Короткая молитва после еды — и гости расходятся. Каждый уносит с собой порцию риса, завернутого в листья.

Моя работа была в самом разгаре. Я намеревался пробыть в селении еще два-три дня, познакомился с интересными для меня людьми, приготовился сделать серию фотографий различных местных обрядов, хотел снять фильм о работе на рисовых полях, как вдруг пришлось все прервать. Местный бупати счел мое дальнейшее пребывание на территории подведомственного ему района нежелательным. Он запретил что-либо снимать. Но почему? В интересах военной безопасности. Так он сказал. Нельзя фотографировать даже ваянг!

Размышляя о причинах подобного, как мне показалось, нелепого решения бупати, я пришел к выводу, что в этом отрезанном от всего мира уголке (отсюда до Палембанга, где находилась резиденция губернатора, ежедневно ходил один лишь поезд, покрывающий это расстояние за десять с лишним часов) чиновники воровали без зазрения совести. Естественно, что они боялись, как бы я, наткнувшись на злоупотребления, не раззвонил об этом на всю Индонезию, тем более что в стране как раз велась кампания по борьбе с коррупцией. Любопытно, что жители спрашивали меня, сколько я заплатил за то, чтобы мне не мешали работать.

Короче говоря, мне приказали покинуть территорию района в течение двадцати четырех часов. Но поскольку я сумел убедить власти в том, что это невозможно: я Попросту не успел бы съездить в Тугомулио и вернуться в Лубуклингау, к поезду, о котором я только что говорил, — срок моего пребывания продлили до сорока восьми часов.

Дальнейшее сопротивление было бессмысленным, не помогли даже хлопоты миссионера, человека, прекрасно ориентировавшегося в обстановке и имевшего большие связи. Моя попытка протестовать кончилась лишь тем, что пригрозили вызвать полицию.

Итак, меня выдворяют из соображений военной безопасности! И вообще мое пребывание в Лубуклингау носит незаконный характер, потому что мой паспорт дает мне право находиться только в Джакарте, а насчет Лубуклингау там ничего не сказано. Если же мне так уж хочется остаться в Лубуклингау, я должен съездить к губернатору и получить от него сурат (официальное письмо, документ). Фотографировать без сурата тоже нельзя. Почему? Из соображений государственной безопасности. Но ведь на территории Тугомулио нет никаких военных объектов, а изучение национальной культуры не представляет угрозы для страны. К тому же относительно меня была телеграмма от губернатора, и я приехал сюда в сопровождении губернаторских чиновников. Все это так, но сурат необходим. На мои увещевания я слышал одно: «тутуп» («вопрос исчерпан»). В самый разгар полемики мои оппоненты внезапно перешли на немецкий язык и заявили, что они голодны и больше не могут вести беседу. Тогда я потребовал письменного распоряжения о моем выдворении. Сначала никто не желал об этом слышать, потом выдали мне копию письма к губернатору, в котором говорилось, что, поскольку до сих пор не получено письменного подтверждения того, что я могу находиться на территории района, бупати просит выслать соответствующий сурат. О выдворении ни слова. Еще бы: ведь подобный документ мог бы стать поводом для дипломатического конфликта и вмешательства посольства ПНР.

Миссионер, прочитав эту бумагу, развел руками и сказал, что он бессилен что-либо сделать. Хотя в ней ни слова не говорилось о необходимости моего немедленного выезда, отказ подчиниться может навлечь на меня крупные неприятности. Уж он-то знает, что к чему — повидал здесь немало.

На следующий день я уже был в Палембанге. Поскольку губернатора на месте не оказалось, меня принял его секретарь и попросил подробно написать обо всем случившемся. Если верить секретарю, бупати был должным образом уведомлен о приезде официального гостя провинции, то есть меня, — текст радиотелеграммы, который разыскали ради такого случая, не оставляет в этом ни малейших сомнений. Позднее, когда я уезжал, секретарь, прощаясь со мной, извинился.

В Палембанге я прежде всего подробно разузнал, где еще кроме закрытого для меня района Муси Равас живут кубу. Оказалось, что представителей этого племени можно увидеть в кечаматане[4] Баюнлинчир района Муси Баньюасин. Мне сказали, что кубу — бродячие племена, не признающие над собой никакой власти, и что они вообще «очень плохие люди». На мою просьбу пустить меня к этим «плохим людям» я получил отказ. Что скажут местные власти польскому посольству, если меня убьют? Поездка опасна, и разрешить ее никак нельзя. Эти разговоры меня только раззадорили. Подумать только: первобытное племя! Попасть в Баюнлинчир мне хотелось еще и потому, что он расположен поблизости от того места, где несколько десятилетий назад побывал голландский ученый-исследователь ван Донген, обнаруживший у кубу черты первобытного атеизма. (Бедные кубу! Служащие голландской администрации, малайцы, их чуть ли не силком выволакивали из джунглей и допрашивали. Могли ли они подумать, что привлекут к себе внимание историков религии и этнологов всего мира и что о них будет написана уйма статей и рефератов?) Мне хотелось бы самому на месте разобраться в этих вопросах. Не все казалось вполне достоверным.

Преодолев бесчисленные препятствия и сделав заявление о том, что слагаю с правительства Индонезии ответственность за мою жизнь, получаю разрешение на поездку к кубу. Во время путешествия меня будут сопровождать те самые чиновники, которые уже ездили со мной в Лубуклингау. Надо надеяться, что результаты на сей раз не окажутся такими же плачевными, какими были в прошлый раз. Один из моих спутников — педагог по образованию, автор исследования о племени кубу. Правда, увидев его труд, я испытал некоторое разочарование, ибо ожидал, что он гораздо больше по объему. Но, как бы то ни было, автор много знает о кубу — правда, только об оседлых, кубу-кампунг.