Еду ставят на циновки. Как это делается? На циновки, которыми устлан пол, кладется еще одна, вместо скатерти. В особо торжественных случаях поверх циновки-скатерти стелят белую салфетку. Все сидят вокруг скрестив ноги (во время приема гостей, разумеется, только мужчины). Перед каждым — полная тарелка риса, а в центре — подносы со всевозможными дополнениями, которые иногда зачерпывают ложкой, но чаще берут руками. Перед едой руки окунают в мисочку с теплой водой (одну на двоих), после еды их поливают слабым «чаем». Вода с рук стекает в тарелку, где только что лежала еда. Остатки чая допивают, хорошенько прополоскав рот.
Основная масса жилищ в деревне стоит на плотах, прикрепленных ротанговыми канатами к берегу. Есть довольно большие жилища. Особенно велик дом старосты, состоящий из двух построек, соединенных крытым переходом. В первой размещается нечто вроде канцелярии и официальной резиденции, вторая — жилая. Домов такого типа — как-никак в нем живет официальное лицо — мало. Остальные вдвое меньше. Между домами перекинуты многочисленные мостки, выполняющие функции тротуаров. К тем, что расположены подальше, плывут на лодках. Мостки решительно не рассчитаны на мой вес — они сильно прогибаются подо мной. Это меня сильно беспокоит, особенно когда я несу фотоаппаратуру. Перед каждым домом устроен помост для лодок. Иногда он бывает и за домом, где расположена уборная — отдельная клетушка, а иногда — очень редко — маленькое строеньице вполовину человеческого роста. Зубы полощут водой из реки. Некоторые сибариты пользуются «ванной» — пространством между бревнами помоста, где можно окунуться. Все жители деревни умеют плавать, но боятся крокодилов, хотя никто не помнит случая, чтобы крокодил на кого-нибудь напал.
На берегу стоит мечеть, имеющая вид крытой платформы на сваях, с башенкой и под крышей. Еще одна платформа, поменьше, выдвинута по направлению к Мекке. Во время богослужений мужчины стоят на платформе, а женщины рядом, на земле. Староста, как он сам мне признался, в мечеть ходит редко, а предпочитает молиться у себя дома.
Плотники из Палембанга сооружают на берегу большую красивую постройку на сваях, которая будет выглядеть на фоне примитивных строений весьма эффектно. В ней разместится, как здесь говорят, «дом леса» — здание, имеющее какое-то отношение к лесной промышленности.
Хижины на реке имеют высокие пороги, чтобы злой дух не мог через них перешагнуть. Но кто сказал, что у злых духов короткие ноги? А вот для детей порог очень нужен: благодаря ему они не могут незамеченными выбраться из хижины и свалиться в воду.
Не все деревни этого района расположены на воде. Наиболее крупные, имеющие смешанное население, состоящее из аборигенов оранг-сини и яванцев, построены по берегам рек. Дома стоят на довольно высоких сваях, перед каждым — плот, на котором рядом размещаются две будки: одна — камар манди (ванная), другая, под крышей — камар кечил (уборная). Эти плоты, выполняющие также роль прачечных, рядами выстроились вдоль обоих берегов рек, так что мимо умывальни нередко проплывают кое-какие не вполне благовонные предметы из уборных. Но это никого не смущает. В той же воде чистят зубы. Мои спутники говорят, что, поскольку вода все уносит, здесь чисто. Я же никак не могу привыкнуть к этой мысли.
Вечером отправился на небольшую лодочную прогулку вверх по реке Медак. Хотелось вдоволь поплавать в чистой воде, но она и здесь кажется грязной, хотя селений поблизости нет. Наверное, это от речного ила.
Плыть в лодке тяжело, грести очень трудно. Пару раз, уже вдали от деревни, лодка перевернулась. На спокойном и широком Лалане все было в порядке, и там на глазах всей деревни я греб наилучшим образом. Оказалось, что за мной организовали погоню. Сначала это были двое парнишек в лодке, которых я благополучно спровадил, а потом, когда я в маленьком заливчике пристал к берегу, появилась лодка старосты, который очень вежливо, но настойчиво попросил меня не рисковать жизнью и вернуться. Пришлось послушаться. Обратно плывем неторопливо, беседуем. Мой собеседник — простой, но по-настоящему мудрый человек. Жаль, что он решительно запретил мне купаться: крокодилы! Серьезно опасаясь, как бы его гостя не съели, староста на всякий случай вручает мне амулет против этих животных; более того, старик (на другой день я узнал, что этот «старик» — мой ровесник!), выдав мне амулет, вписывает в мою тетрадь свидетельство о том, что амулет обладает большой силой. Получаю также официальное удостоверение о том, что я действительно жил среди кубу и собирал там экспонаты. Под удостоверением — подпись главы совета марги Амина. Здесь еще верят в магическую силу документов!
Подолгу беседую с людьми, многое узнаю об их жизни. Меня особенно интересовал вопрос о школе. Оказалось, что ближайшая начальная школа (секола дасар) находится в Баюнлинчире, в семидесяти километрах отсюда. Староста, мулла и еще кое-кто из деревенских грамотеев организовали здесь нечто вроде маленькой школы «на общественных началах». Они учат детей читать, писать и немного арабскому языку — настолько, насколько это нужно в религиозных целях. Не думаю, чтобы здешний мулла был силен в арабском языке.
Оранг-сини не выращивают рис, у них есть лишь небольшие огороды. Они живут только за счет леса и отчасти — реки. Круглый год они собирают ротанг и каучук — в деревне лежат груды кусков каучука, издающих невыносимую вонь. Каучук вывозят в Палембанг. Каждые три дня туда плывет груженная этим сырьем моторная лодка. Как люди, сидящие в ней, выдерживают этот смрад, не понимаю.
О кубу-асли (настоящих кубу) ходят самые разнообразные слухи. Просто удивительно, как близко от прочих населенных пунктов они живут и как мало о них знают. Говорят, например, что они носят волосы до плеч и, только идя за чем-нибудь в деревню, подстригаются.
Любопытно то, как относятся жители этих отрезанных от мира деревенек к индонезийскому государственному аппарату и традициям государственности. Повсюду здесь я вижу фотографии президента и плакаты с лозунгами панчасила[9] — пять основных принципов индонезийской национальной идеологии. Почтовые открытки с портретами генерала Насутиона продаются повсюду. Особое почтение к нему связано с тем, что он — суматранец. С гордостью говорят о том, что Суматра, дала Индонезии двух выдающихся политических деятелей: Хатту и Насутиона. Создается впечатление, что индонезийская государственность принимается без оговорок. На самом деле это не совсем так. Есть одно «но»: жители речных районов не могут простить властям ниспровержение султана, который во все годы господства голландцев в Палембанге сохранял свой трон. Они были бы рады восстановить султанат, но без отделения от Индонезии. Больше всего их устроило бы такое положение, при котором здесь, как в Джокьякарте, властвовал бы султан, подчиняющийся верховному правительству в Джакарте. Здешние жители вообще остро ощущают свою связь с прошлым Палембанга, с его давними правителями. Они настойчиво подчеркивают, что их язык отличается от прочих языков Индонезии, гордятся славным прошлым палембангского государства и тем, что последний султан происходил из знаменитой династии правителей древней империи Шривиджайя, играющей здесь такую же роль, как Пясты в Польше, с той разницей, что в Польше именем династии основателей государства называют сигареты, некоторые гостиницы и рестораны, а в Палембанге название Шривиджайя носят университет, военная дивизия и многое другое. О кинотеатрах я уже не говорю. Впрочем, как мне позднее сказали в палембангском музее, последняя правившая династия Палембанга происходила не от прославленных Шривиджайя. Рассматривая в этом музее великолепно нарисованное генеалогическое древо, на котором красной краской выписаны имена правителей, я обнаружил, что в одном пункте красное дерево соединяется с зеленым — кто-то из правителей Шривиджайя женился на девушке, родословная которой восходила к Мухаммеду. До этого имена царских жен не назывались, но как не похвалиться тем, что в жилах правителей потекла кровь пророка?
