Печерин был крайне огорчен и разочарован: «Я теперь адресую свои записки прямо на имя потомства… Через каких-нибудь пятьдесят лет… будет только темное предание, что, дескать, в старые годы жил-был на Руси какой-то чудак Владимир Сергеев сын Печерин: он очертя голову убежал из России, странствовал по Европе и наконец оселся на одном из британских островов, где и умер в маститой старости. А память о нем сохранил еще больший чудак Федор Васильевич Чижов, питавший к нему неизменную дружбу в продолжение сорока с лишком лет…»^[637]

…В конце января 1878 года из Дублина в Москву на имя Федора Васильевича Чижова пришло письмо всего в несколько строк: «Скажи, ради Бога, что стало с тобой, любезный Чижов. Твое последнее письмо лежит у меня на столе. Оно от 10-го октября, а теперь по вашему 11 января, стало быть, целых три месяца. Ты никогда не оставлял меня так долго без отзыва… Не забудь, что ты единственная и последняя нить, связывающая меня с Россиею — если она порвется, то все прощай… Твой Печерин». Не будучи распечатанным, письмо было возвращено отправителю в связи со смертью адресата^[638].

После кончины Чижова его архив вместе с рукописями Печерина поступил в Румянцевский музей и, согласно завещанию, был вскрыт только через сорок лет. Уже в советское время, в 1932 году, мемуары Печерина были изданы отдельной книгой под названием «Замогильные записки».

Сердечное, теплое чувство до конца дней связывало Чижова еще с одним из бывших завсегдатаев никитенковских «пятниц» — государственным деятелем, дипломатом, секретарем Русского археологического общества Дмитрием Васильевичем Поленовым. Душа компании, записной весельчак, любивший при случае спеть и сплясать от души, Поленов с годами стал степенен, чопорно корректен, временами даже угрюм. Бывая по делам акционерных обществ в Петербурге, Чижов по обычаю останавливайся в доме старого университетского друга и жил среди его многочисленных домочадцев, по собственному выражению, «совершенно как в своей семье»^[639]. Дети Дмитрия Васильевича и его жены Марии Алексеевны, урожденной Воейковой, три сына и две дочери, с детства привыкли называть Чижова «голубчиком дядей». Да и сам Поленов в обществе Чижова преображался — казалось, он забывал про свои седины и воспоминания о годах безвозвратно ушедшей юности нет-нет да и озаряли лицо государственного мужа улыбкой с заговорщически-ребячливым прищуром.

Особенно нежно привязался к Чижову его крестник, старший сын Поленова Вася. Судьба отвела Федору Васильевичу важную роль в формировании его личности как человека и художника, в воспитании его эстетических вкусов и пристрастий (недаром впоследствии своего первенца Василий Поленов назовет в честь Чижова Федором).

С раннего детства Вася считался с мнением своего крестного отца едва ли не больше, чем с мнением родителей. Чижов неизменно оказывался для него не только притягательным собеседником, но и авторитетным наставником, другом. Именно Чижову он был обязан пронесенным через всю жизнь преклонением перед именем Александра Андреевича Иванова — воплощенного идеала подвижнического служения искусству, к которому должен стремиться художник: «В 1858 году влюбился в Иванова. Рассказ об Иванове от Федора Васильевича Чижова <помню> с 14 лет»; «Когда… Иванов должен был приехать в Петербург из Италии, у нас в семье ждали его приезда, как праздника, собирались встречать его, приготовили даже кресло, куда должны были усадить. Но нашим мечтам не суждено было сбыться. Он заболел и умер»^[640].

Юноша начал часто бывать в Императорской Академии художеств единственно ради выставленной там на обозрение публики знаменитой картины Иванова. Он мог часами стоять перед ней, стремясь «поверить алгеброй гармонию». В нем зрела решимость стать художником, создателем шедевра, по мощи идеи и совершенству исполнения равного «Явлению Христа народу». Но для человека его круга, потомка родовитой аристократии, сына тайного советника, выбор художественной карьеры как основного дела жизни был, по выражению Чижова, настоящим «общественным переворотом»^[641]. Ведь в те годы отпрыску столбовых дворян приличествовала государственная служба, военная или гражданская, но никак не богемная жизнь артиста. И Василий Поленов вынужден был пойти на компромисс: в 1863 году он поступил вольноприходящим учеником в Академию художеств одновременно с зачислением на первый курс юридического факультета Петербургского университета.

Видя увлеченность сына творчеством Александра Иванова, родители приобрели на выставке работ великого мастера два его небольших этюда. «На днях было у нас торжество, — сообщала Мария Алексеевна Поленова Чижову. — Мы купили, как дети говорят, картину Иванова. Но, в самом деле, купили его Иоанна Евангелиста, в малом виде этюд, с которого он писал большого в картине, это видно по тому, что разбит на граны…»^[642] Также Поленовыми был приобретен этюд драпировок для трех центральных фигур картины: Иоанна Крестителя и апостолов Петра и Иоанна. В 1871 году Дмитрий Васильевич подарил этот этюд сыну — по случаю получения им диплома юриста в Петербургском университете и Большой золотой медали Академии художеств за программную картину «Христос воскрешает дочь Иаира».

Годы учебы Поленова в Академии художеств совпали по времени с торжеством искусства передвижников, не жаловавших классическую школу живописи с ее обязательными академическими сюжетами, оторванными от острых проблем современности. Тем не менее восемь лет, проведенных в ее стенах, Василий Дмитриевич будет вспоминать как один из самых светлых и плодотворных периодов в своей жизни. «Принято бранить Академию, называть ее мачехой, — писал он спустя годы своему однокашнику Илье Ефимовичу Репину, — а я так иначе ее вспоминаю, для меня она всегда была родной… Меня с молодости увлекали великие мастера Академии. Больше всех я любил и до сих пор люблю Иванова»^[643].

С получением высшей награды Академии художеств Поленов отправился в качестве академического пенсионера за границу для завершения своего художественного образования. По пути в Италию он посетил Австрию и Германию и отовсюду посылал Чижову подробные отчеты, делился рабочими планами и сомнениями. При этом он исправно следовал «дядюшкиным» наставлениям, в каких городах непременно побывать, с архитектурой и убранством каких церквей и собраниями каких картинных галерей познакомиться. «От себя я Вам вот что скажу, дорогой дядя, — признавался Поленов Чижову, — я стараюсь, тружусь и все собой недоволен, все мало, и вывод еще не удовлетворяет меня. Не могу попасть на свою точку, не могу себя хорошенько выяснить; воли, энергии и терпения у меня, как мне кажется, нет недостатка, но характера очень мало, поэтому брожу пока еще в потемках»^[644].

Чижов пристально следил за успехами молодого художника, которого, по собственному признанию, любил «больше, чем любят кровных племянников». В частых письмах к нему он советовал «глубоко разбирать произведения великих maestro», не сковывая вместе с тем собственного воображения, консультировал по поводу выбора сюжетов, требовал оттачивать до самозабвения технику рисунка, быть предельно строгим в исполнении замысла: не приступать к написанию картины без двух эскизов — «одного, где было бы видно все сочинение, другого, на котором были бы набросаны пятна колорита», и обязательного картона, с полным абрисом будущего произведения…