Трезвый голос старухи несколько остепенил и Петьку и Катю, которые в эту минуту забыли и думать об опасности.

— Не стращай, Мамика! Вот я еще поднатужусь и такое придумаю, что земля закачается! — похвалился Петька, и в голосе его не чувствовалось никаких сомнений в своей силе.

— Петь, а вьюга не утихает? — спросила Катя, про себя подумав: "Уходить мне скорее из Лукьяновки надо. Старуха не зря предупреждает".

— Ни капельки, барышня! Наш дед Андронхговорит, что еще два дня буран не уймется — по костям чует.

— Ну ты там, сынок, не зевай. В случае чего: стукпостук нам в окошко, сказала старуха, видя, что Петька вскочил и нахлобучил до бровей шапку.

— Само собой, Мамика! Я сроду никого не подводил!

В сумерках опять пришла Анисьюшка, забрала ведро, отправилась доить коров. Едва она, справив свои дела, удалилась к себе домой, послышался топоток на крыльце, и порог переступил Лукьянов.

— Здравствуй, Степанида Семеновна, здравствуй, Катя! — сказал он, окинув избу быстрым взглядом.

Старуха сидела у стола, вязала. Поднялась навстречу Лукьянову, приветливо поздоровалась. Катя узнала голос Машиного отца, отдернула занавеску полатей.

— Ой, вон кто! Здравствуйте, Степан Димитрич!

— Недолго Петькина хитрость спасала тебя, Катя, — заговорил торопливо Лукьянов. — Раскусили лиходеи обман. Опять по избам пойдут с двух концов села. Не верит эта Затунайская, чтобы ушла ты, Катя, в такую погоду. Велит отыскать живую ли, мертвую ли…

— Как же быть, Степан Димитриевич? Уж очень не хочется снова попадать к ним в каталажку, — вздохнула Катя.

— Потому и зашел. Придется в ночь уйти в тайгу.

Хоть идти по такой пурге будет лихо, а выбора другого нету. Иначе схватят они тебя.

— А куда ты ее, Степан, поведешь? Не на выселок?

— Нет, тетка Степанида. Выселок они тоже не обойдут. У Окентия Свободного хочу ее спрятать. Дня на два, на три. А дальше видно будет.

— Место хорошее, только путь-то туда шибко тяжелый.

— За ночь пробьемся, Степанида Семеновна.

— А у тебя-то были, нет ли?

— Все углы обнюхали.

— Обыск делали? — беспокоясь за лихачевские бумаги, спросила Катя.

— Заглянули в подполье, в амбар, баню осмотрели.

Схватился я с ними. На ножах расстались.

— Давно такого, Степан, не было. Пожалуй, с той поры, как из этапа семеро бежали. Помнишь, нет ли?

— Как же, помню! Вместе с тобой, тетка Степанида, подмогли им тогда. Кажись, в погребе они у тебя день просидели? К Окентию же Свободному я тогда их увел…

Ну, будь готова, Катя, к вечеру попозднее. На лыжах хаживала?

— Немножко, случалось. С родителями в финскую деревню на каникулы ездила, каталась с гор…

— Ну ладно. Жди.

Лукьянов ушел. Старуха отложила вязанье и припялась готовить ужин. В избе совсем стемнело. Если бы не полоски света, падающие в дырочки дверцы железной печки, то и углы можно спутать — где какой.

Но старуха передвигалась по избе ловко, и Катя не успевала следить за ней. Вот она загремела заслонкой у чела большой печи, а через минуту, как будто перелетев избу от стены к стене, застучала уже посудой у стола.

— Спустись, дочка, ужинать. Поешь получше, дорога у тебя длинная, пригласила старуха. — Тут я сальца кусочек сберегла, да есть картошка, печенная в золе.

Катя спустилась с полатей, ощупью нашла стол, села на лавку.

— А кто этот человек — Окентий, Степанида Семеновна?

Старуха помедлила с ответом. Видимо, не так прост был этот Окентий Свободный, чтобы сказать о нем чтото существенное двумя-тремя словами.

— Не поймешь его сразу, кто он. Не то вероотступник, богохул, не то блаженный чудак. Поглядишь сама, — уклонилась от прямого ответа старуха.

Ужинали не спеша, по-прежнему без света. Старуха вспомнила историю с побегом семи каторжан. Дело было осенью четырнадцатого года. Этап двигался из Томска на прииск. Гнали партию осужденных солдат, офицеров, рабочих, протестовавших против войны. Партия была многочисленной, разноликой, буйно-веселой, несмотря на тяжкие приговоры: меньше пяти лет каторги ни у кого не было. Во время утренней поверки произошел обман. Подставные голоса отозвались за отсутствующих. Побег семи обнаружили только в дороге.

Случалось подобное нередко, но исчезали один-два. Тут же убежали сразу семеро.

Лукьяновку обшаривали по всем швам, как старую шубенку. А беглецы в это время сидели у Мамики на огороде, в погребе. Погреб был старый, обвалившийся, безо льда. Кругом стеной конопля, вымахавшая в рост человека. Никому в голову не пришло искать арестантов в коноплянике. Ночью Лукьянов провел арестантов к Окентию Свободному, а оттуда они ушли в Томск.

— Теперь, дочка, и тебе по этой же пути доведется иттить, — закончила свой рассказ Степанида Семеновна.

Поздно вечером в избу вновь с шумом ввалился Петька Скобелкин.

— Прощальный час, барышня, наступил. За овинами, возле леса, тебя ждет дядя Степан. А до него — проводник я. Ужасть как жалко отправлять тебя из Лукьяновки! Если чо не так было, барышня, извиняй. Может, чо сказанул опять же по темноте, просим прощения. — Петька говорил серьезно, в голосе его не было обычной шутливости, и это тронуло Катю до слез.

— Ты не темный, Петя, нет, нет! Ты верный товарищ! Дай я тебя обниму на прощанье! — Катя прижалась к Петьке, похлопала его по спине. Потом обняла старуху. — Недаром, Степанида Семеновна, прозвали вас Маминой. Спасибо за приют, за ласку, за науку!

Вечно вас буду помнить!

Старуха всхлипнула, сунула Кате в руки ломоть хлеба.

— Положи, дочка, за пазуху. В дороге подкрепишься.

Едва спустились с крыльца, снежный смерч ударил Катю в лицо. Из глаз посыпались зелено-фиолетовые искры. Катя сжалась, присела, ждала нового удара.

— Прикрой глаза шалью, барышня, — посоветовал Петька. Катя стянула платок к носу, однако новый порыв вихря так секанул ее по щекам, что ей показалось, будто брызнула из них кровь. — Рукой, барышня, прикрывайся. Вот так. — Петька прикрыл лицо рукавицей.

Третий удар вихря Катя упредила: Петькины советы помогали.

Они перебежали улицу, по узкому проулку спустились к речке, закованной в лед, пошли вдоль высокого яра. Берег надежно защищал их от ударов ветра. Вскоре впереди показалась темная полоса леса.

От его непроницаемой загадочности у Кати заныло сердце.

— Ну, барышпя, конец страданиям — лес начинается. Там и в бурю спокойствие, — оглянувшись, сказал Петька. Он словно почувствовал состояние Кати, ее острую неприязнь к этой темной стене, чужой и грозной.

Возможно, Катя и поверила бы Петьке, чтобы хоть капельку сбавить то напряжение, которое как в тисках сжимало ее сейчас всю — с ног до головы, но только парень умолк, где-то неподалеку раздался жуткий треск, и земля содрогнулась от грохота.

— Ого, как выламывает, холера ее возьми! — выругался Петька, а Катя от испуга на несколько секунд остановилась, замирая.

— Не трусь, барышня, дядя Степан проведет тебя как по плотуару, щегольнул Петька своими познаниями.

А Лукьянов уже ждал их. Он на полшага отделился от толстой сосны, сказал:

— Катя — ко мне, а ты, Петро, поворачивай назад!

И смотри в оба!

— Не сумлевайся, дядя Степан! — крикнул Петька и вместе с порывом ветра исчез из глаз в облаке снега.

— Вставай, Катя, на снегоступы. Я покажу, что к чему, — сказал Лукьянов, вытаскивая откуда-то из тальникового куста лыжи. Катя приняла их и удивиласьтому, что они были совсем непохожими на те финские, на которых каталась когда-то. Те лыжи были длинные, узкие, с подстилками и креплениями. Эти, наоборот, оказались короткими, широкими. К тому же они были обшиты жестким мехом.

— На таких я не ходила, Степан Димитрич, — виновато сказала Катя, ощупывая легкие, гибкие лыжи, с ремнями на середине и с веревочками, тянувшимися от передней кромки.

— На других тут не пойдешь, а не идти нельзя. Поставь вот сюда ноги. Я ремнями их обвяжу…