Она сунулась куда-то в сторону, ударилась коленом о кадушку, и вздрогнув, остановилась. Жестяной ковш, задетый полой полушубка, упал, зазвенел в тишине оглушительно.

— Ты чо это, барышня, как слепой кутенок? — усмехнулся Петька.

Он взял Катю за руку, подвел к печке.

Скидывай пимы и полушубок, становись на приступок. Я подсажу.

Катя разделась, но ни приступка, ни полатей не видела.

— Вот сюда становись. — Петька схватил ее за ногу, поставил на приступок. — Теперь берись за край полатей.

Катя нащупала кромку полатей, уцепилась за нее.

Петька схватил ее, приподнял:

— Вздымайся.

Катя наконец почувствовала под собой полати, подтянулась, закинула одну ногу, потом вторую.

— А зад у тебя, барышня, как подушка, — хохотнул Петька, — Ну, бывайте здоровы! Береги, бабка Степанида, гостью.

Хлопнула дверь, и Петька исчез. В избе стало тихо.

До Кати доносились лишь свист пурги да сдержанные вздохи старухи.

— Спасибо вам, бабушка, за приют, — прошептала Катя, не надеясь, что Степанида Семеновна услышит ее.

Но, несмотря на преклонный возраст, у той был острый слух.

— А ты, дочка, не оберегайся. В избе никого нету, — сказала старуха.

— Да вы разве одна живете? — удивилась Катя, вспомнив, что рассказывала о Мамике Татьяна Никаноровна.

— Не приведи господь на земле одной жить. Два внука со мной да дочь. В Заречную волость на молотьбу ушли. Живут там хозяева справные, по хуторам больше. И хлеба у них и скота несравнимо с нами. Земли там пожирнее, луга попросторнее. Мои-то и заторопились, пока народишко из других волостей не надвинулся. Пуще волков, дочка, рыскают люди нонче по белу свету из-за куска хлеба. Живот своего требует.

Степанида Семеновна вздохнула, зашептала молитву.

Катя примолкла, укладывалась на полатях так, чтоб было удобно. Полушубок ее, промерзший на ветру, не успел еще согреться. Она свернула его валиком, положила под голову. Здесь было тепло, пахло полынью, глиной, кошмой.

— Ты спи, дочка, спи. Утро вечера мудренее, — шебарша какой-то одежкой, сказала старуха.

— Постараюсь уснуть, бабушка. Отдыхайте и вы.

Катя очень опасалась, что старуха вот сейчас же, не медля до наступления утра, начнет расспрашивать о том, о сем, а она еще не подготовилась к такому разговору.

Все произошло так быстро, ошеломляюще быстро, ей все еще не верилось, что она уже не в избе урядника, а у долгожительницы Лукьяповки — Мамики, которая, конечно, не выдаст ее, сбережет, уж коли согласилась принять в ночной час. Кате пока было не до сна, ей многое предстояло обдумать. Но уснула она скорее, чем предполагала. Поразмыслив над новым своим положением, Катя решила, что будет со старухой предельно откровенной. Естественно, партийных секретов она не выдаст, но и не станет скрывать своих убеждений. Порешив на этом, Катя успокоилась, подобрала колени к животу, подложила ладошку под щеку, как это любила делать с самого раннего детства, и сон сразу сморил ее.

Разбудил Катю говор в избе. Она подняла голову с полушубка, прислушалась.

— Уж такой ветер, тетка Степанида, что с ног валит. Ни зги не видно. Заплот наш и тот будто растаял.

Едва об него не расшиблась, — рассказывала словоохотливая женщина.

— Раз к утру не стихло, теперь самое меньшее до вечера будет шуметь, сказала старуха и, погремев ведром, подала его женщине.

— Погоди, Анисыошка, тут у меня на загнетке в горшочке кусочек маслица припасен. Вымя-то небось задубело на холоде, — сказала Мамика, и Катя поняла, что происходит: старуха уже не может сама доить корову, и вот пришла соседка, с которой, видать, есть уговор.

Женщина вернулась в избу никак не ранее чем через полчаса. В избе стало уже светлеть. Катя чуть отогнула занавеску, которой были прикрыты полати, увидела Мамику и высокую женщину в полушубке. Они разливали молоко по кринкам, тихо переговаривались:

— Корму корове и овцам я дала, тетка Степанида.

В полдень сама им еще подбросишь, а вечером я приду снова.

— Ну и хорошо, Анисыошка. Дай бог тебе здоровья. Чем нонче заниматься-то будешь?

— Молотим у лавочника. Ладно, хоть до бурана кладь успели в ригу перевезти. Есть что молотить.

— Ну а как там на селе-то, Анисьюшка, что слышно?

— А эту городскую толстуху все клянут, а молоденькую-то шибко жалеют. Чо она, разве по правду на сходке сказала? Чистую правду! Мужики сильно на урядника со старостой зуб точат. Мой-то Демьян какой? Полмужика: одна рука да одна нога. А и то куда там! Вот, говорит, как нас тут, фронтовиков, поболе соберется, мы этим начальникам живехонько фортификацию сообразим… Так и говорит: фортификацию.

— Ишь ты! Это, значит, как же?

— А так, говорит: были — и нету! На их место поставим своих, из бедняков, кому хомут шею трет и днем и ночью…

— И поверь мне, Анисыошка, сделают как говорят, и взыскивать будет не с кого. С народом шутки плохие.

— Ой, плохие шутки с народом! Уж коли захочет — поставит на своем, согласилась Анисыошка и заторопилась домой. — Ну, тетка Степанида, я побежала. Прощевай до вечера. Кинуть сенца корове и овцам не забудь…

— Помню, Анисьюшка, помню.

Когда шаги Анисыошки смолкли, Катя подала голос:

— Доброе утро, Степанида Семеновна!

— О, да ты проснулась, голубушка?! Небось Анисья разбудила. Громогласная она. Привыкла кричать со своим мужем. Искалеченный он. Мало что руки и ноги нету, глухой, как стена. Снарядом его шибануло. Едва, сказывают, из-под земли отрыли. Как "палось-то? Не знаю вот, как тебя родители нарекли?

— Катей зовут меня. А спалось мне хорошо, Степанида Семеновна.

— Ну раз так, вставай. Я сейчас только на крыльцо выйду, посмотрю, не бродит ли кто поблизости. Погода-то хоть и не к тому, а все-таки…

Однако Степанида Семеновна не успела выйти: в сенях послышался топот, и, широко распахнув дверь, в избу вбежала запыхавшаяся Анисыошка.

— Тетка Степаппда, ты послушай, чо деется на белом свете! — торопливо заговорила женщина. — Та молоденькая-то сбежала из скотной избы урядника. Ищут ее Феофан со старостой по всему селу. Сказывают, лпхоимка-то толстая, которая на сходе распиналась, велела землю взрыть, а беженку найти…

— Ну и слава богу, Аписыошка, что девица сбежала. Ни в чем она не виновата. — Степанида Семеновна повернулась к иконам, перекрестилась.

— Пошли ей, царица небесная, удачи, — громко подхватила Анисьюшка и, вытянув шею, замахала трехперстием, стараясь не отставать от старухи.

— А сказывают, нет ли, Анисьюшка, как она побег свой учинила? спросила старуха, встав под полатями и рассчитывая, что Катя услышит весь разговор.

— Как же, тетка Степанида, сказывают! И прямо чудеса какие-то! Рано утром Феофан будто понес ей еду.

Открыл замок, входит в избу, а в ней — никого. Он к окну — окно целое. Он на печь — там пусто. Он в подполье — и там никого. Стал он потолок простукивать — все плахи на месте. Побежал на улицу: окно как было с осени забито, так и стоит. Следов — никаких. Снегу надуло вокруг на два аршина. Сгинула — и все! Феофанто, сказывают, бормочет: "Оборотка эта девка! Ей-богу, оборотка! Через трубу ушла!"

Степанида Семеновна покачала головой, с укором сказала:

— Оборотка… Дурень Феофан. А ей, может, сам господь бог помогал. Тогда как?

— Вот то-то и оно, тетка Степанида, — согласилась женщина и, сожалея, что ей нужно торопиться на молотьбу, скрылась за дверью.

— Слышала, дочка, как тебя урядник-то малюет? — с усмешкой спросила старуха. — Ах негодяй, ах казнокрад!..

— Слышала! — весело сказала Катя и спустилась с полатей.

— А все ж поберегись, дочка. Все они сейчас обшарят: и дома, и овины, и бани. Знают ведь: в такую- погоду из села ходу нету…

— А к вам придут?

— Могут. А ты не бойся. Поешь сейчас — и снова на полати. От печки заслоню тебя мешком с шерстью, а с этого краю сама лягу. Только не прослушать бы их в воротах, хоть и скрипят они у нас — за версту слышно.