Отец взглянул и сразу понял: кто-то бьет орех, хотя сигнала староста еще к этому не давал. "С кем шурымуры разводила?" — строго спросил отец у дочери. Та таиться не стала: "С Трошкой Забабуриным, тятя. Сватов он по осени обещает заслать", — сказала дочь. "Что будет по осени, узнаем, а вот то, что Забабурины орех втайне, от общества промышляют, это мне ясно". Отец собрал с полу орехи, оделся и, ни слова не говоря, вышел. Через час-другой гудела Лукьяновка. К вечеру возле церкви собрался сход. Забабурины стояли на коленях перед мешком чистого, отливавшего светло-коричневым глянцем ореха, пришибленные позором. Приговор был неумолимым: орех изъять, средства, вырученные от сбыта его, передать на нужды церкви, лишить на три года Забабуриных права промышлять орех наряду со всеми в лукьяновских кедровниках. Кондрат Забабурин заголосил по-бабьи, начал просить снисхождения у сходки, но смягчить приговор ему не удалось.

Лукьянов был тогда в числе самых непоколебимых.

Знал он, что только строгостью можно сохранить богатство лесов. Дай махонькую поблажку — растащат мужики кедровые леса, обнажат земли, оставят зверя без корма.

Сейчас Лукьянов переживал сильные сомнения. Он встал затемно, беспокойно прохаживался по прихожей, курил.

Татьяна Никаноровна заметила, что муж очень обеспокоен, сказала:

— А что ты за них, за Судаковых, переживаешь?

Не ты общественные порядки нарушил. Пусть Кондрат сам отвечает.

— Да было бы за что отвечать, мать, — уклончиво сказал Лукьянов.

— А можно, Степан Димитрич, мне… к примеру, мне, вот посторонней, побывать на вашей сходке? — с какой-то виноватой ноткой в голосе нетвердо спросила Катя, давно уже наблюдавшая из-за двери горницы за всем, что происходит в доме.

— Да что ты, Катюша! Что ты, милая! Там таких скверных слов наслушаешься, что уши повянут. Не девичье это дело, — с пылом сказала Татьяна Никаноровна и разбросила свои хлопотливые руки, как бы стараясь защитить Катю от ее поспешного, необдуманного желания.

"Ну точь-в-точь на ссыльных смахивает, которые у меня на постое жили. Для них, бывало, сходка как праздник — так туда и рвутся", — подумал Лукьянов, присматриваясь к подружке своей дочери пристальными разноцветными глазами.

— Слов-то наслушаешься всяких! А только если интерес к нашей деревенской жизни имеешь, то будет к месту! А сходить, почему же! Сходи! Там нонче небось некоторые семьями придут. Судьбище! Моих вон не подымешь, а других и зазывать особо не надо. — Лукьянов повернулся к жене: — Не останавливай ее, Таня, да и не пугай. Страшного ничего не вижу.

— Мы вместе, папаня, с Катей придем, — послышался Машин голос. Она стояла у двери горницы в пестром халате, в чирках на босу ногу, сладко потягивалась.

— Вот тебе, на тебе! Еще одна сыскалась! — всплеснула руками Татьяна Никаноровна. И все дружно и весело рассмеялись.

— Ну, коли так, умывайтесь — и за стол! — Татьяна Никаноровна схватила сковородник, и ее руки замелькали около чела жарко пылающей печки.

Через полчаса Лукьянов ушел. Спустя некоторое время собрались и девушки.

— Ты вот что, Марья: если станет невмоготу от мужицких словес — их ведь все равно не переслушаешь, не торчи там, — наказала дочери Татьяна Никаноровна.

— Да уж как-нибудь сообразим, маманя! Не трехлетние мы с Катей! отмахнулась Маша.

Около дома Нелиды Лычковой людно. Мужики курят трубки и цигарки. Передвигаются с места на место — одни на своих ногах, другие — на "царевых". Не спеша разговаривают. Много женщин, молодежи. К толпе прибиваются подростки. Без этих ни одно дело в Лукьяновке не совершается. Где взрослые, там и они.

Никто их не гонит. Пусть учатся жить. Пусть от старших набираются ума-разума. Завтра придет их черед держать на своих плечах жизнь в Лукьяновке. Да что там завтра, сегодня уже некоторые из них хозяева, тянут на своих не окрепших еще спинах тяжелую крестьянскую ношу. Отцы у многих либо погибли, либо пребывают в безвестности, матери истощили силы прежде времени, рухнули и душевно и физически, отошли в сторону: "Правьте и владейте, сынки, как можете! Бог вам в помощь!"

Припоздавшие и дальние спешат к "сборной" на конях: кто верхом, а кто и в санях. Вдоль забора становятся кони. Беспокоит скотину скопление люден, говор, едкий табачный дым. Кони выгибают шеи, смотрят с тревогой на мир своими круглыми, добрейшими глазами, переступают с копыта на копыто. Бессловесная животина! Есть ли на свете друг крестьянину вернее, преданнее тебя? Что было бы с мужиком, если б не твоя безответная подмога ему? Во все времена года и суток идешь наперекор невзгодам, которые подстерегают мужика в каждый час его жизни. И если удается ему побороть нужду, накормить-напоить себя и детей своих досыта, в том заслуга прежде всего твоя, бессловесная животина…

— А Кондрат-то тут, нет ли? — спрашивает кто-то, и тотчас все вспоминают о нем, говорят о его беде, которая близка и понятна каждому.

— Кондратий тута. Давненько его с понятыми привели. И сыны с ним. Повесили свои буйные головушки, — слышится звонкий бабий голосок.

— Еще не так повесишь, как начнет староста перед всем миром страмить. Горючими слезьми давиться начнешь, — встревает в разговор кто-то из мужиков.

— Да, если б по справедливости… перенесть и не то можно. Случается вон и бьют батогами за проступок.

А ну-ка если зазря. Как тогда? Замлеет от обиды сердце… До смертушки может замлеть…

— А что же! И так может быть. Кондратий гордый, мущинство в нем в печенках сидит… Разве он за всяк просто дастся?

— Взойти в сборню, господа мужики, это самое!.. — Голос старосты перекрывает гул, разговоры стихают.

Подростки стараются опередить всех, но в дверях для них заслон.

— Фулигапы в последний черед! Проходи, проходи, господа мужики. Староста сам стоит у двери, коекому из стоящих мужиков жмет руки, остальных покровительственно хлопает по спинам. Баб не трогает.

Пропускает их молча, хотя и примечает каждую. По наблюдениям старосты баба на сходке беспокойнее мужика. Почтения у нее меньше к постам. Невоздержанности больше. Разумом не докажет — на крик перейдет, а в случае чего слезу пустит. А мужик таков: чем он самостоятельнее, чем тверже, тем к бабьим слезам чувствительнее, тем покладистее на уговоры… Ох, как знает свой народец староста Филимон Селезнев! Всех знает, поголовно всех… и знает, от кого что можно ожидать…

— Здорово, Степан Димитрич, здорово! Проходи, отец, вон туда, к окну, там местов на скамейке полно, — товорит Филимон, сжимая костистую руку Лукьянова.

Но на ума у Филимона другое: "Принесла тебя холера! Не мог ты на сегодняшний день в тайгу уйти. Во сто раз было бы без тебя легче".

Среди женских лиц Филимон видит круглоглазую дочку Лукьянова. "Вот, холера, даже дочку привел!

И откуда она взялась? Ведь давным-давно в городе живет. Так нет же, приехала!" — думает он, и тревога еще сильнее схватывает его за сердце. "Стой, а это кто же?

Чья же это девка такая пригожая?" — приглядываясь к девице, идущей вслед за Машей, пытает себя Филимон. Ему хочется спросить у кого-нибудь из баб относительно этой девицы, но бабы уже проскользнули в угол, обосновали там свое царство, от которого будет только крик и беспорядок. У Филимона от этих предчувствий посасывает под ложечкой.

Наконец подвертывается приотставшая от других разбитная вдова Фекла Москалева, тропку в дом которой староста проложил уже давненько, еще с первых месяцев войны.

— Скажи-ка, Фекла, чья это девка? Вот там, в углу.

Кажись, с Машкой Лукьяновой пришла, — задержав у двери вдову, шепчет Филимон. Но Фекла не считает еще себя старухой, чтоб вот так просто, без боя посторониться ради другой.

— Жеребец ты стоялый! Приди только! Я тебе покажу такую девку, что с неба искры посыпятся, — с яростью шепчет Фекла и, пользуясь теснотой, коленом ударяет Филимона в самое стыдное место.