Маша едва ли соскочит сейчас. У Татьяны Никаноровны куча дел во дворе и у печки. Конечно, Степан Димитриевич после дороги может и не встать рано, но кто его знает. Ведь наверняка он привык в тайге вставать чуть свет.

Катя оделась и вышла в прихожую. В печи уже пылали дрова, гудела железная печка… Степан Димитриевич сидел у стола и в полусумраке курил. Катя присела к нему на лавку, осведомилась, как он себя чувствует после выхода из тайги.

— Отдохнул, Катюша! Ночь-то в зимнюю пору длинная. И так ляжешь и этак повернешься, а ей все конца нету. А ты-то что так рано поднялась? Спала бы себе на здоровье!

— Выспалась, Степан Димитрич. А вставать привыкла рано. Живу от типографии далеко, чтоб вовремя на работу поспеть, за целый час до звонка надо выходить, — присочинила Катя.

— Нелегкое дело в молодые годы, — посочувствовал Лукьянов.

— Приучила себя, — вздохнула Катя.

— Ко всему привыкнуть можно, — согласился Лукьянов и, про себя решив, что на этом разговор с Катей закончится, запыхал цигаркой, выпуская через ноздри струи едкого дыма. Но девушка уходить не собиралась.

Лукьянов замахал широкой ладонью перед Катиным лицом, разгоняя дым.

— Обкурил я тебя, Катюша, — извинительным тоном сказал Лукьянов, вопросительно поглядывая на девушку.

— А, не беда! Я как-то к табачному дыму равнодушна, — усмехнулась Катя и заговорила сразу о другом: — Очень заинтересовали меня ваши охотничьи обычаи, Степан Димитрич. Любопытно…

— Неизвестное, Катюша, всегда любопытно. А мы к своему привыкли, вроде бы так и надо и так было вечно…

— И когда же вы теперь снова в тайгу, Степан Димитрич? — спросила Катя, прислушиваясь к шагам Татьяны Никаноровны, суетившейся за перегородкой в кути, и опасаясь, что она может помешать разговору с Лукьяновым.

— Зимой два захода у меня в тайгу будет: после рождества недели на две, на три, а потом в начале марта.

— Опять за пушным зверем?

— За ним.

— И всю жизнь в одно и то же место ходите?

— Что ты, Катя! За жизнь-то во многих местах довелось мне побывать! Катя думала, что Лукьянов начнет перечислять эти места, но он жадно курнул и замолчал.

— А вы, оказывается, и рыбалкой занимаетесь, Степан Димитрич. На стене препотешная фотография у вас висит. Та щука небось пуда два весила? — Кате не терпелось, и она упорно направляла разговор в нужное ей русло.

— Не взвешивали, Катя, эту щуку. Но была огромная, чуть не с меня ростом, — усмехнулся Лукьянов. — Водятся такие великаны по таежным рекам, в омутах и курьях. На жерлицу с живцом берутся. В сеть или в невод их не возьмешь. Всю дель исполосуют, наделают "проломов" и сами уйдут и всю рыбу выпустят… А с жерлицы тоже взять ее, холеру, непросто. С берега потянешь — сорвется с крючка или бечеву оборвет… С обласка берем. Подтягиваешь ее по воде к борту, а сам багор наготове держишь… Чуть голова покажется бей точно в лоб. А пропалишь или ударишь слабо — выкупает, язва, перевернет обласок, как ореховую скорлупку… — Лукьянов готов был и дальше рассказывать о тайнах лова больших щук, но Катя прервала его:

— А на рыбалке у вас тоже артель, как и на охоте?

Там, на снимке, ваши артельские?

— Какие там артельские! И не рыбаки это и не охотники, Катя. Совсем это другие люди, — с некоторой долей таинственности в голосе сказал Лукьянов и многозначительно умолк.

— А, поняла! Должно быть, ссыльные, — поспешила Катя.

— И опять же нет. Ученые это люди, Катя! — Гордость послышалась в голосе Лукьянова. — Тот, что с бородой, — профессор, Венедикт Петрович Лихачев прозывают его. А молодой — его племянник, студент Акимов Иван Иванович. А звал я его просто Ваней, сам он велел мне не навеличивать его. Молод, дескать, я для этого. Но скажу тебе, Катюша, хоть он и молод, а в своем деле горазд был. Бывалоча, схватятся они с профессором в споре, аж страх берет. Оба тычут пальцами в карты или в книги, доказывают друг другу…

Нашему-то брату, неучу, конешно, их разговор — секрет за семью печатями, а все ж и у нас голова на плечах.

— Ой, интересно-то как, Степан Димитрич! Расскажите, пожалуйста, расскажите! — Катя будто вспыхнула вся, заблестели ее глаза, загорелось возбуждением лицо, придвинулась поближе к Лукьянову. Ее жгучее любопытство словно опалило Степана Димитриевича. Он подался всем корпусом навстречу девушке, загасил цигарку, приткнув ее к подоконнику.

— Про это, Катюша, про все за день не расскажешь. — Лукьянов повеселел, приосанился, хлопнул широкой ладошкой о стол. — Одним словом, хорошая жизнь была у меня. Лучше тех лет не было.

— Ас чего началось? — вставила Катя, опасливо косясь на дверь. Не приведи господи, если встанет сейчас Маша, придет сюда к ним и нарушит их беседу, которая только-только завязалась.

— А началось так: смотрю как-то, по весне это было, подъезжает вот к этим воротам подвода. Кинул я глаза, опознал сразу: упряжь, конь, да и телега не крестьянская, из города, видать, кто-то припожаловал. Выхожу во двор, а встречь мне идет крупный человек, годов йе молодых, но еще крепкий весь, на ногах твердый, борода до груди, глаза круглые, зоркие. При шляпе он, В длинном брезентовом дождевике. Поздоровкались. Он Спрашивает: "Лукьянов Степан Димитриевич?" Он, говорю, самый. Провел я его в дом, усадил. Так и так, гойорит. Профессор я, Лихачев Венедикт Петрович, из Томского университета. Простор сибирский для науки познаю. Исколесил вдоль и поперек горную местность, теперь вот на равнину вышел. Собираюсь обойти Обь и ее притоки. Годов пять-шесть загадываю на это.

Потребуется больше, тоже не посчитаюсь. Дело немалое.

Ну, слово за слово, объяснил он мне свою нужду.

Требуется ему проводник и пять — семь сильных молодых мужиков: лодки сплавлять, на стоянках шатры сооружать, какие потребуется земляные работы в тайге производить. Тут я не утерпел, спрашиваю: "А кто, ваше превосходительство, извиняюсь, мой дом вам указал?" Все-таки, думаю, не зря он сразу ко мне прискакал.

"Ну, во-первых, — говорит, — не называй меня, Степан Димитриевич, превосходительством, зови попросту: Венедикт Петрович. Сам я, хоть и ученого звания человек, лицо важное в империи, — поясняет мне, — а пробился к этому из крестьянского рода. А во-вторых, — говорит, — показали мне на тебя, Степан Димитриевич, твои дружки из ссыльных, которых водил ты по таежным просторам". Кто именно, не назвал он. А водил я в самом деле не одного, не двух. В десяток не складешь.

Иной к рекам склонность имел, иной, наоборот, на поля больше тянулся. А был один — так тот всех козявок, какие у нас водятся, в бутылочки собирал. Потешно!

Бывало, как малое дите, гоняется с сачком за бабочками на лугах у нас. А был и такой случай: в лесах живет у нас паук-плетун. Пошло это название оттого, что паук этот плетет такие сети, что не только мушки или мелкие козявки не могут вырваться из этих сетей, иной раз залетит паут — и конец ему. А паут — сильная тварь и все же побарахтается, побарахтается да притихнет.

И вот задумал мой постоялец во что бы то ни стало изловить этого плетуна. А изловить его непросто. Одному создателю известно, когда он свою работу справляет.

Я-то уж на что таежный человек, а сроду не видел.

Идешь по тайге, то и дело встречаешь его сети. Иной раз угадаешь на такую крепкую нить, что слышно даже, как лопается она от разрыва. А вот где хоронится в сей миг сам плетун, хоть убей, не знаю. Как-то раз и говорит мой постоялец, Андрей Андреич звали его: "Помоги мне, Степан Димитриевич, изловить этого негодяя. Без него мне ни в какую нельзя. Нужен он науке позарез". Подшутил я над ним, над Андреем Андреичем-то. "За что, — говорю, — царь-то с правителями так возненавидел вас?

Безобидный вы для власти человек. Только до козявок у вас охота". Посмеялся со мной и он сам, Андрей Андреич-то.

Ну, долго ли, коротко ли, а все-таки сговорил меня Андрей Андреич пойти в тайгу и изловить плетуна. Дал ему урядник разрешение на трехдневную отлучку. Пошли. Нашел я Андрею Андреичу местечко отменное. Ельник, пихтач, разнолесье. Сушняку много. Все паутиной опутано. Сели. Сидим час, два. Нет, не выходят пауки.