Старик прикрикнул на коней, щелкнул раз-другой бичом.

— Давненько ли енералы-то проскакали? — оборачиваясь, спросил он. Видать, старик заскучал, сидя на передке, и ему хотелось поговорить. Катя тоже решила не упускать момента, расспросить кое о чем ямщика.

— Версты две уже отмахали, — сказала она.

— Побольше, — уточнила Маша.

— Ну, ведь у них кони! — восторженно откликнулся старик.

— Они куда так торопятся? Будто на пожар, без передыха. Любопытствующие Катины глаза встретились с такими же любопытствующими глазами старика.

— Возле Большой Дороховой почту разграбили, ну вот они и ринулись.

— Убили кого-нибудь?

— Убить не убили, а помяли ямщика с почтарем.

Деньги, само собой, забрали.

— Много денег было?

— Способия солдаткам на всю волость везли. Сколько там сумм было одному богу известно. Остались бабы и детишки на мели. Недаром говорится: где тонко, там и рвется.

— Выдадут! Вдовы и сироты за разбой не ответчики, — сказала Маша.

— Как бы не так, милая. Не выдают!

— Не имеют права, — возмутилась Катя.

— Об твое право, девка, ноги господа вытирают, — вдруг очнувшись, сказал солдат.

— Ты смотри-ка, мы думаем, он спит, а он — ушки на макушке. Обскажи, Лука, девкам, пусть зараныпе учатся на кулак нужду мотать.

Солдат сдвинул с переносицы шапку, подобрал ноги, но отмолчался.

— Ох и хватил Лука мурцовки! С германцем воевал, с австрияком воевал, два раза раненный был…

А домой не пущают. Приставили вот почту от варнаков стеречь.

Пока старик сообщал девушкам, что за особа охранник почты, сам солдат слушал его слова о себе с подчеркнуто серьезным видом. Глаза замерли, устремленные к какой-то одной точке, и что-то светилось в них горькое-горькое, до ужаса мученическое.

— Истинно так, — сказал он, когда старик умолк. — Русская душа, девки, как конопляная нитка: ткут — бьют ее, холст отбеляют — опять ее бьют, справу сошьют — опять рубелем по ней лупят.

— Ну а конец-то когда-нибудь этому битью настанет, или вечно так будет? — спросила Катя, улавливая настроение солдата.

Тот сощурил глаза, пристально посмотрел на девушек и опустил голову, пристанывая. Катя поняла, что солдат опасается вести дальше откровенный разговор, а может быть, считает своих собеседниц еще зелеными, чтоб судить о житье-бытье.

Но старик, полуобернувшийся на передке к своим пассажиркам, вовсе не хотел свертывать разговор.

У него еще путь длинный, и ему не один час придется сидеть в молчании. А он ведь не ворон на суку, поговорить для него все равно что чаю с медом напиться.

Душа от доброго разговора сладко млеет, краше жизнь становится…

— А как же, милая, настанет конец, беспременно настанет! Вот как ноги протянешь, так тебе сразу и полегчает. — Старик засмеялся протяжным смехом, и в уголках его глаз выступили слезинки. Они скатились по щекам, исчезнув в бороде.

— Ну, дед, и весельчак же ты! — позавидовала Маша. У нее на холоде заныла рука, и она старалась уложить ее в укромное местечко — между своим боком и Катиным.

— А что нам, девка, журиться, у нас мука не слежится, — снова с хохотом сказал старик, но, чуть помолчав, уже серьезно продолжал: — Слышь, по-всякому пробовал жить. Тосковал по достатку, завидовал богатым, пробовал в церкву ходить на каждую службу — никуда судьбину свою не сдвинул… А раз так — и горевать перестал…

— Да ты что, одинокий? — спросила Катя.

— Я у господа, девка, не обсевок в поле. Четырех дочерей и трех сыновей вырастил. Одних внуков на трех лавках не уместишь.

— Все живые?

— Все, окромя сына Василия. Пал на войне.

— И все с тобой?

— Рассыпались, как груздья на лужайке. Девки замужем, сыны на приисках, внучата кто где. Со старухой хлеб жуем…

— А кони твои?

— Были б мои, не распустил бы внучат по людям.

Хозяйские. Почтовую гоньбу десятый год хозяин держит.

— Не боишься, что ограбят или убьют?

— Не из пугливых! И раньше не боялся, а теперь-то при Луке кто меня тронет? Убивают, девка, богатых, с них есть что взять.

Пока Катя разговаривала с ямщиком, солдат лежал все с тем же ожесточенным видом, как и прежде. Вдруг он резко поднялся, опираясь на локоть, сказал:

— Врешь, старик! Богатых убивают одиночками, а бедных — тыщами!

И снова лег, зажмурив глаза и стиснув зубы.

— Во-во! Уж тут ты влил в самую середку, Лука!

А вы, девки, чьи будете? Куда вас мать пресвятая богородица несет? Али енералов ублажать едете? Ох, девки, лют до вашего брата этот Карпухин… По деревням солдатки стоном от него стонут. — Старик так и сыпал своей окающей скороговоркой, будто орехи щелкал.

— Нужен нам твой Карпухин! Тоже сказанул, дед!

Мы городские, едем к родителям. Типографские мы. Из тех, что газеты печатают. Знаешь?

— Как же, куривал! А только за что про что Карпухин посадил вас? Он за так даже вшу с себя не сбросит.

И тут опять вскочил солдат:

— Постой, старик, не зубоскаль! Эвон они какие!

Ну сказывайте, что там в газете пишут? Скоро, нет, кровь из народа перестанут сосать? Одни ребра остались, а у иных и ребра повыбили…

Солдат возбужденно дышал, в груди его что-то свистело, в глазах стояла мука.

— А ты приляг, Лука. Сейчас мы тебе расскажем, — заботливо сказала Катя, дотрагиваясь до плеча солдата.

Ласковый тон Кати возымел действие: солдат подогнул локоть, опустил голову, в глазах его померкла мука и затеплилась надежда.

— Спасибо, сестрица, спасибо, — заученно, как в госпитале, сказал солдат и вытянулся.

Маша чуть толкнула Катю в бок: ну, дескать, давай, подружка, начинай, да не ударь в грязь лицом или, чего еще хуже, не выдай себя в первый же час своего путешествия по сибирскому тракту.

Внутреннее волнение охватило Катю. На мгновение ей стало жарко. С чего начать? Какие слова произнести? Поймет ли ее Лука, если он, может быть, вовсе неграмотный или, что совсем уже плохо, отравлен агитацией всякого рода лжерадетелей за "Расею-матушку", каких развелось великое множество?

И тут Катя вдруг вспомнила наставление брата при первом своем выходе с пропагандистской целью в один из госпиталей в Петрограде: "Говори, Катюха, с солдатами просто, не умничай, не Сюсюкай, не подделывайся под народ. Это не в манере большевиков. Говори серьезно, деловито. И знай: солдат только книжек не прочел с твое, а в понимании жизни он дока, многое на собственной шкуре испытал, и тебе есть чему у него поучиться".

— А ты откуда, Лука? Из каких мест? — спросила Катя.

— Иркутской губернии мы. Из села Худоеланского Дижнеудинского уезда.

— Рабочий или крестьянин?

— И то и это, сестрица. На ллотбищах лес рубаем для железной дороги… А в селе — изба, корова, конь, надел земли.

— Семейный?

— Как все православные: жена, двое детишек, матьстаруха. Отца сосновым хлыстом задавило.

— Ох, господи, вот горюшко-то! — вздохнула Маша, а старик, то и дело норовивший влезть в разговор Кати с солдатом, широко размахнул рукой в собачьей рукавице, осенив себя крестным знамением.

— Ты хорошо, Лука, насчет русской души сказал: бьют ее, как конопляную нитку. Но только ты не закончил своей мысли. Что ж, есть у этого битья конец или нету?

— Знамо дело! У каждой веревки конец есть, — не утерпев, ввернул-таки свое словцо старик.

— Правильно говоришь, дед. Есть конец и у этого битья. Но вот подобраться к этому концу можно только при сильном желании. Если будешь сидеть сложа руки, еще триста лет будешь ждать и не дождешься. Ты чтонибудь, Лука, о большевиках слышал?

Лука молчал. Старик раза два прошептал незнакомое слово и тоже сник. А как ему хотелось опередить солдата, взять над ним верх!

— Большевики — это партия рабочих. Революционеры…

Худое лицо солдата вдруг обмякло, и он усмехнулся, обнажая желтые от махорочного дыма, крупные вубы: вспомнил. Ну как же! Были у них в полку большевики — один прапорщик, трое рядовых. Против царя солдат настраивали, против фабрикантов и помещиков.