От Акимова поднимался пар, но вид у него был бодрый, и старик шел, нигде не задерживаясь.

Уже стало смеркаться, когда Федот Федотович, взойдя на оголенный взлобок, остановился, дождался чуть приотставшего Акимова и, показывая вдаль, сказал:

— Вон видишь, Гаврюха, впереди лес как бы навовсе в землю уходит. Котловина такая. Видишь?

— Вижу. Это Пихтовый лог. Там Врун и живет. Подойдем туда поближе.

Акимов, конечно, ни в какого Вруна в образе некоего лесного черта не верил и даже чуть ухмыльнулся в ответ на слова старика: "Там Врун и живет". Но, как бы он ни относился к этой легенде, Пихтовый лог со своими тайнами очень занимал его. Он с нетерпением ждал, когда старик, по-прежнему легко скользивший на лыжах, сделает остановку на ночь.

Однако до Пихтового лога оказалось неблизко. Долго шли в темноте. Акимов едва поспевал за стариком, то и дело исчезавшим в зарослях леса.

— Баста, Гаврюха! Местечко для ночевки лучше некуда, — наконец, взмахнув рукой, сказал Федот Федотович.

Акимов осмотрелся. Они стояли на круглой полянке, заметенной снегом. Справа от них — густая чаща из молодого пихтача, а слева — сухостойные кедры, раскинувшие свои высохшие сучья.

Федот Федотович снял со спины поклажу, положил на снег. Акимов тоже сбросил с себя мешок с харчами и котелок, все время гремевший за его спиной.

— Стало быть, так, Гаврюха: лыжиной расчищай вот тут снег, а я дровами займусь, — распорядился Федот Федотович.

Акимов не сразу понял, для какой надобности старик поручает ему разгребать снег.

— А тут, Гаврюха, мы с тобой перину разбросим, — усмехнулся Федот Федотович и, подойдя к высокой кедровой сушине, начал ее подрубать. Щепки полетели из-под острого топора, который поблескивал в руках Федота Федотовича.

Через несколько минут старик велел Акимову уйти в сторонку. Подрубленный кедр заскрипел и под тяжестью искривленной макушки, со свистом и грохотом подминая кустарник и бурьян, упал в снег, разбрасывая его комья по всей поляне.

Пока Акимов расчищал поляну, Федот Федотович подрубил вторую кедровую сушину, стоявшую тут же.

Комлями сушины лежали рядом, а к макушкам они как бы разбегались одна от другой. Федот Федотович нарубил сухих сучьев и запалил костер. Огонь потек по стволам сушин.

Местечко, расчищенное Акимовым от снега, оказалось между двух потоков огня. Федот Федотович наломал охапку мягких пихтовых веток, бросил их на землю, говоря:

— Давай, Гаврюха, ломай еще, чтоб мягче было.

А я тем временем чай сварю.

Акимов набросал ворох пихтовых веток, разровняв их, попробовал лечь. Ветки пружинисто держали его тело, от огня слева и справа тянуло теплом. Кедровые сушины горели жарко, ровно, слегка потрескивали, но угольками не отстреливались. "Можно даже поспать, не опасаясь, что прыгающий уголек подожжет тебя", — подумал Акимов.

— Иди, Гаврюха, попьем чаю да начнем с Вруном разговаривать, послышался голос Федота Федотовича.

Акимов лежал на пихтовых ветках, смотрел на небо.

Полный месяц степенно плавал по обширным просторам, слегка подсвечивая продолговатые дорожки, сотканные из мерцавших звездочек. "Когда-нибудь вспомню этот час — тайгу, звезды, костер, землю под белым покрывалом, легенду о Вруне — не поверю сам себе, так все необычайно, так непохоже на то, о чем мечталосы Петроград, баррикады, массы народа под красными флагами… — проносилось в уме Акимова. — А все-таки холодно здесь, хоть в воздухе носится что-то весеннее, придется на корточках коротать длинную ночь у огня…

И Врун этот — чистая фантазия старика, охотничья побаска".

— Иди, Гаврюха! И зря ты одемши лег. Озябнешь! — снова послышался голос Федота Федотовича.

Акимов вскочил, ощущая, как с затылка по спине поползли холодные мурашки. "Одемши лег! Что же он посоветует — до белья мне раздеться?" — подумал Акимов, приближаясь к старику, который бодро, будто позади не было целого дня беспрерывной ходьбы, суетился возле костра, постукивая ложкой о кипящий котелок.

— Вкусно пахнет, Федот Федотыч! — сглотнул слюну Акимов.

— Садись, паря, сюда на колоду, — пригласил старик.

Акимов сел. От огня, который пылал с трех сторон, струилось тепло. Федот Федотович подал Акимову сухарь и ложку, потом снял котелок с варевом и поставил его прямо на снег.

— Ешь, Гаврюха!

Они принялись черпать из котелка варево. Еда казалась до того вкусной, что ее не с чем было бы сравнить. Вскоре Акимову стало жарко. Он сдвинул шапку на затылок, расстегнул полушубок.

— Такой, паря, огонь, — кивнул старик на сушины, объятые пламенем, прозывается тунгусским. Тунгусы — люди лесные. И лето и виму живут в урманах.

Многому у них наши русские охотники научились.

— А хватит нам, Федот Федотыч, этих дров до утра? — спросил Акимов.

— До вечера будут гореть! Самый жар, Гаврюха, впереди. Вот когда от дерева угли начнут отваливаться, тут уж такое тепло пойдет, что никакой мороз не остановит. Мороз силен, ну и огонь молодец!

Управившись с варевом, они принялись пить чай.

Несмотря на вечерний час и сумрак, который окутывал тайгу, Федот Федотович где-то в пихтовых зарослях нашел смородиновый куст и, отломив один прутик, измельчил его на короткие кусочки и бросил в чайник.

Приправа к чаю оказалась восхитительной. Акимов отхлебнул из кружки глоток и придержал его во рту, испытывая от особого вкуса чая редкостное наслаждение, — Летом, Федот Федотыч, пахнет, — прищелкнул языком Акимов.

— Ага, учуял! — засмеялся старик.

Они не спеша допили чай из кружек, потом Федот Федотович начерпал снегу в котелок, сложил в него ложки и кружки и снова повесил их на огонь.

— Пусть помоется посуда.

Не сказав больше ни одного слова, он вышел за пределы огненного круга и вдруг, напрягая голос, закричал:

— Здорово, Врун!

Акимов курил, сбрасывая пепел цигарки в снег.

Услышав голос Федота Федотовича, он встал. Эхо почемуто долго не откликалось. Акимову даже показалось, что оно уже не отзовется. Но вот прошло еще несколько мгновений, и над тайгой понеслось: "0-о-ро-воо уун!"

— Здорово, Врун! Федот пришел! — крикнул снова старик, как только эхо смолкло. Повторилось прежнее: тишина, почти минутное безмолвие и раскаты, сильные и протяжные раскаты эха:

— 0-оо-ро-воо… е-е-до-оо-т.

— А ты слышишь, Гаврюха, Врун-то здоровается со мной. "Здорово, кричит, — Федот!" Помнит, слышь, старого знакомого, — усмехнулся Федот Федотович, но Акимов в этом ничего удивительного не нашел, так как слова "здорово" и "Федот" были самыми протяжными.

— Пусть он, твой Врун, Федот Федотыч, со мной поздоровается, — сказал Акимов.

— Сейчас попрошу, — отозвался старик и, отойдя подальше от огня, за пихтовую чащу, крикнул:

— Эй, Врун! Гаврюха пришел! Поздоровайся с ним!

Скажи ему: "Здорово, Гаврюха!"

Эхо долго не откликалось, потом откликнулось, прокатилось по тайге и замолкло, но замолкло не насовсем, а, чуть пригаснув, загрохотало сильнее прежнего.

— Откликается он, Гаврюха! Слышишь? — сказал Федот Федотович, и в тоне его голоса сквозило удовлетворение: не зря, мол, привел тебя к Пихтовому логу.

Надо было обладать, конечно, большим воображением, чтобы вторую волну эха отделить от первой и принять ее за отражение какого-то другого голоса. И всетаки эхо в Пихтовом логу было необычным. Акимов отметил это про себя еще в тот момент, когда Федот Федотович подрубал кедровые сушины для тунгусского огня. На дробный стук его топора эхо откликалось зычно, протяжно, как и на голос, но особенность его была в том, что оно распадалось на какие-то отдельные пучки звуков, которые, раскатившись по различным углам тайги, начинали словно бы перекликаться, создавая впечатление множественности голосов. Конечно, в ночное время да еще в состоянии волнения все это могло сбить даже опытного таежника с ориентиров и породить легенду о Вруне, якобы живущем в Пихтовом логу. "Особенности акустики местности, зависимые от ее физических данных. Не что иное. Любопытно. А может быть, что-нибудь и другое из области физики…" — думал Акимов. Он забыл об усталости, встал на лыжи и пошел в темноту леса.