Как-то однажды, возвращая Кате через надзирателя пустую сумку, Акимов вложил в отпоровшийся краешек записку: "Катюша, милый товарищ! Спасибо тебе за твои хлопоты. Я много думаю о тебе и очень скучаю, и все, видимо, потому, что люблю тебя".

Акимов не был уверен, что Катя получила записку.

Сумки при возвращении тщательно осматривались, и, возможно, его записку вымели с мусором во время уборки приемной предварилки.

"Надо бы мне раньше с ней объясниться. Какая девушка! А теперь все пропало… Когда я вернусь в Петроград, Катя, может быть, станет женой какого-нибудь технолога или медика. Хорошо, если человек окажется достойный, но уж очень много всяких прощелыг подстерегают создания, подобные Кате…"

— Ну чо, паря, задумался? Ешь строганину, пей чай, да и на покой, заботливо сказал Федот Федотович, придвигая Акимову дощечку с янтарными кусками осетрины.

Аппетитно захрустели хрящи на крепких зубах Акимова. Старик тоже не отставал, ел по-молодому быстро, прихлебывал из кружки горячий чай, ладонью вытирал пот с забронзовевшего на морозе лица.

Акимову давно хотелось кое о чем порасспросить Федота Федотовича, но он совершенно не представлял, осведомлен ли старик как-либо о нем самом. Излишнее любопытство могло породить встречные вопросы, отвечать на которые было бы в его положении нелегко. Акимов помалкивал, с улыбкой поглядывал на старика. "Если ты, дед, истинно благородная душа и спасаешь нашего брата не из-за корысти, то будь здоров еще сто лет", — думал про себя Акимов.

Что касается Федота Федотовича, то он просто сгорал от любопытства, но пуститься в расспросы не рисковал, помнил строгий наказ зятя Федора Терентьевича Горбякова. "И еще вот что, фатер, — сказал тот на прощание, с разного рода вопросами к этому человеку не вяжись.

Вполне допускаю, что рассказать всю правду о себе он не сможет, а вранье, как знаешь, для честного человека — нож в горло".

Взаимное молчание продолжалось до середины ужина. Первым его нарушил Акимов. "Ведь если я с ним буду молчать, то он сбежит от меня раньше времени", — подумал Акимов, представив себя один на один с этим лесным океаном. На миг ему стало не по себе.

— Скажи-ка, Федот Федотович, — прямо идя на риск трудных вопросов, начал Акимов, — ты с малых лет в ыарымских лесах обитаешься?

Старик отозвался с великой готовностью:

— Нет, паря. Тутошний я тридцать годов с гаком.

— Из каких мест прибыл сюда?

— Шибко кривая дорога выпала мне. С Сахалина.

Вечный поселенец.

— С Сахалина?! — воскликнул Акимов, осматривая старика каким-то повым взглядом. Кудрявый, розовощекий, с добрыми серыми глазами, старик никак уж не производил впечатления бывшего каторжника.

— Ну а на Сахалин как попал? — забыв о всяких предосторожностях, спросил Акимов.

— По царевой воле, паря.

— Ты что же, уголовный или политический?

— Суди как хочешь. С дружком предателя мы уклинили. Товарищей он под петлю подвел.

— Грабеж замышляли?

— Люди мы смиренные. Забастовка, вишь, случилась. Работал я в ту пору грузчиком на демидовском медеплавильном заводе. Хуже каторги! Ну, взбунтовались, конешно! Заговор между собой: так и так. Лучше сдохнуть сразу, чем умирать день за днем. Управляющий стражу вызвал. А мы стоим на своем — и баста. И все б ничего, да затесалась в нашу головку одна гнида. Чурбаков была ей фамилия. Выдал всех зачинщиков подчистую. Увезли их куда-то, и сгинули они все четверо.

А все же перед кончиной успели они передать, от чьей черной руки смерть принимают. Тогда-то и порешили мы убрать эту гниду. Белый свет чище будет. Долго гадали, кому и как дело сделать. Вызвался мой напарник Филипп, и я с ним. Оба холостые, бессемейные, силенкой бог не обидел. Ну, короче сказать, подкараулили мы его и… А он, гнида полосатая, оказался живучий. Выжил, приполз домой и снова донес. Нас с Филькой — в первую голову, а потом и остальных, которые причастные были… А гнида-то все-таки подохла, сказывали петом, что могилку его с землей жители сровняли, чтоб не поганил честных усопших.

Двенадцать человек укатали на Сахалин. Нам с Филькой по десять годов каторги и вечное поселение.

Филька, связчик мой, и пяти годов не вытянул. Высох, как щепка, изошел кашлем с кровью. А мне, вишь, пожилось. И эдак ломали, и так… Ничего не взяло!

Тут как-то вдруг чуть-чуть просвет вышел. Говорят: те, которые на вечное поселение, могут с Сахалина на другие отдаленные земли, передвинуться: Нарымом прозываются. Охотников, конечно, не сильно много нашлось, а были все-таки. Рассуждали как? Что Сахалин, что Нарым все равно гибельные места, а только Сахалин приелся, сидит у каждого в печенках, а Нарым в новинку и вроде поближе к родине…

За короткие минуты рассказа Федота Федотовича живо представилась Акимову трудная жизнь этого человека. Старик стал ему и ближе, и дороже, неотступное чувство настороженности улетучилось бесследно. "Нет, этот не выдаст, пристава не приведет, сбережет, насколько хватит сил, — с облегчением в душе думал Акимов. — А, какова Россия?! Даже в самом далеком уголке, при безлюдье, встречаешь примеры ужасной социальной несправедливости и классового порабощения!

Нет, толька революция, глубокая, очистительная, может вывести Россию из той трясины, в которую завели ее самодержавие и капиталисты!"

Федот Федотович заметил, что его рассказ произвел на беглеца впечатление. Заглянув Акимову в глаза, старик с усмешкой сказал:

— Нагнал я, паря, на тебя тоску. А ты не кручинься! Чего человек не переживает, каких бед не переносит! Иной раз оглянешься и сам себе не веришь. Будто не ты сам, а кто-то другой всю эту поклажу на своих плечах протащил… А ты томский или дальний? — вдруг переходя от рассуждений к вопросам, спросил старик.

"Ну вот, начинается", — промелькнуло в уме Акимова, но сейчас он уже не испытывал тревоги перед любопытством старого человека.

— Дальний.

— А пошто запоздал-то? В такую пору бежать — гиблое дело. Берега с реки на три версты просматриваются, каждая былинка как на ладони. И в лесах не схоронишься — холодище. Бесприютное время!

И вдруг Акимому захотелось рассказать старику всю правду: комитет поручил ему пробиться в Стокгольм, явиться к Лихачеву, быть возле него, спасти материалы научных изысканий ученого от расхищения зарубежными коршунами, сберечь их для отечества, которое скоро, совсем-совсем скоро станет царством рабочих и крестьян…

Но в последний миг Акимов сдержался. "Успею еще рассказать. Не приведи господь, если в тайге придется до весны задержаться", — подумал он.

— Уж так случилось, Федот Федотыч, — сказал Акимов, — рисковал. Не будь погони, может быть, пробился бы.

— Уж это так. Без риска в буран во двор не выйдешь, а если край как надо, то и в тайгу полезешь, — с пониманием отозвался Федот Федотович.

После ужина Акимов набросил на плечи полушубок, вышел "на волю". Мороз в ночь вроде смягчился. Небо покрылось тучками, и звезцы перемигивались только в самой вышине небосвода. Ветер посвистывал между макушек деревьев, но здесь, на земле, было тихо, и согнутые снегом ветки оставались неподвижными.

Азимов смотрел на небо, прислушивался, думал:

"Какое же сегодня число? Кажется, двадцатое ноября.

А день? Пятница. Нет, четверг. А может быть, уже суббота… Если б все произошло удачно, ходил бы я теперь по улицам Стокгольма… Хорошо, если Прохоров не оставит дядюшку в одиночестве, хорошо, если тот поправится и сумеет сам постоять за себя… Хорошо, если не затянется мое сидение… Да, хорошо то, что хорошо… Но как бы не сложилось все плохо".

Акимов не слышал, как подошел к нему Федот Федотович. Старик несколько минут стоял неподалеку от него, попыхивая трубкой.

— Снег собирается, — поглядывая на небо, сказал старик.

Акимов вздрогнул — таким неожиданным был голос Федота Федотовича.