Через полчаса, изрядно поколесив по улицам Стокгольма, сильно напоминавшим своими строениями некоторые уголки Питера, Акимов подъехал к дому, в котором жил Прохоров. Акимову повезло. Извозчик взял только половину той суммы, которую про себя определил Акимов, не любивший предварительно договариваться об оплате подобных услуг. А самое главное, несмотря на разгар дня, Прохоров оказался дома.

— Иван! Наконец-то! Что там у вас произошло? — Прохоров тискал Акимова в своих объятиях, дубасил его широкой, крепкой ладонью по лопаткам.

— Здравствуй, Сережа! Здравствуй, милый Сергей Егорыч! — Акимов давно знал Прохорова по встречам на студенческих сходках, бывал с ним вместе несколько раз на партийных дискуссиях, слушал его выступления — короткие, но всегда проникнутые жарким огнем убеждения. "Твердый парень. Этот ни к эсерам, ни к меньшевикам не перекинется", — думал о нем тогда Акимов. И это не было ошибкой, Прохоров действительно был таким.

Акимов снял шапку, пальто и, когда присел к столу напротив Прохорова, по его синим глазам, увеличенным стеклами очков в золотой оправе, понял: ждать от Прохорова радостных вестей не приходится. В глазах его стояла грусть.

— Как Лихачев, Сергей Егорыч? — спросил Акимов, боясь своего вопроса.

— История. Целая история, — отведя глаза в сторону, сказал Прохоров.

— Поведай, пожалуйста, — нетерпеливо попросил Акимов.

— Произошло всего две недели назад. Я зашел к нему, и снова первый вопрос был о тебе: "Где Ванька?

Неужели погиб в снегах Сибири?" Я успокоил "его, но в ответ услышал просьбу, которая сразила меня. "Господин Прохоров, — сказал Лихачев, — мне осталось жить десять дней. Не могли бы вы помочь мне срочно выехать в Россию? Я должен умереть на родной земле! Не хочу, чтоб кости мои лежали на чужбине". Я попытался его утешить, успокоить. Но он прервал меня. "Господин Прохоров, вы врач, а я естествоиспытатель. Оба мы знаем, что такое жизнь и что такое смерть. Умоляю, не говорите мне пустых слов. Помогите лучше. Я одинок. Правда, российский археолог Осиновский, о_ котором вы предупредили меня, не ослабляет своего внимания. Скажу честно, вашему предупреждению вначале я не очень поверил, но теперь убедился, что вы правы. На куплю архива был прямой намек. И глаза у Осиповского зыркают по моим бумагам, а ноздри дрожат. Он уже принюхивается, не отдает ли от меня тленом? Не дайте разграбить бумаги хищникам. Я уеду, а комнату с бумагами опечатаю. Оплачено за год вперед". И представь себе, Иван, я уступил просьбам Лихачева. В течение нескольких дней организовал ему отъезд, проводил его на вокзал, посадил в вагон, опечатал комнату с бумагами…

— Ну, не знал я, не знал, что Венедикт Петрович в Питере. Уж что б ни случилось, а хоть на час — на два я повидал бы его, — перебивая Прохорова, упавшим голосом сказал Акимов.

— Нет, Иван, не повидал бы. Он умер.

— То есть как умер? — Акимов даже встал — столь поразила его эта весть.

— Умер. Как умирают на этом свете все без исключения.

— Когда? Откуда это известно?

— Известно, Иван, из самого верного источника.

Как раз вчера по нелегальным каналам поступило письмо от питерских товарищей. Они сообщили, что после приезда из Стокгольма Лихачев прожил только три дня.

Его возвращение на родину, как и смерть, власти постарались замолчать. Ни одна петроградская газета не напечатала о нем ни строки. Похоронили его в страшной спешке, на каком-то дальнем кладбище, среди безвестных мещан и торговцев.

— Сволочи! Негодяи! Подлецы! — Акимов сжал кулаки, заметался по комнате, чувствуя, что от гнева свет меркнет в его глазах.

— А чего еще можно было ждать, Иван? Во всем есть логика, и здесь она существует тоже, — рассудительно сказал Прохоров, дав Акимову немного успокоиться.

— Да, логика есть, но есть, по крайней мере, должна быть и элементарная порядочность. Как можно так?

Неужели ни у кого не шевельнулась совесть?

— Совесть, Иван, понятие не абстрактное. Совесть для тебя — одно, а для них, для столпов царского порядка, — совсем, совсем другое.

— Да, да, ты прав, Сергей Егорыч. Когда же мы посетим опечатанный тобой кабинет Лихачева?

— А вот пообедаем и отправимся.

Трудно было поверить, что Венедикт Петрович никогда уже не вернется ни в этот кабинет, ни в какой другой. Здесь все, все напомнило Акимову дядюшку, умевшего всюду создать для работы максимальные удобства. Кроме обширного письменного стола с тумбами и специальной подставки к нему, на которой он расстилал свои многочисленные карты, в простенке между широкими окнами, выходившими в парк, стояло бюро, за которым Лихачев работал стоя. Сразу за столом тянулись шкафы, забитые книгами и связками папок. Справа от стола во всю стену висела похожая на разноцветный ковер карта Российской империи. Лихачев и в минуты отдыха подолгу смотрел на нее, мысленно переносясь то в один конец России, то в другой.

У стены, против книжных шкафов, стоял широкий кожаный диван с кожаными подушками, а у изголовья — низкий, продолговатый стол, заваленный газетами — шведскими, русскими, английскими, французскими. Лихачев никогда не читал газет специально. Он бегло просматривал их в перерыве между работой над своими научными исследованиями.

Этот низкий столик, заваленный скомканными газетами, как-то особенно живо напомнил Акимову о жизнедеятельности и практическом характере Лихачева.

Став крупным ученым, Лихачев по восприятию жизни, по строгой реальности отношения к ней не переставал быть простым русским мужикам, который всегда отличался сметкой, острым пониманием существа дела, какими бы пышными словами оно ни было прикрыто.

"Газетки дядюшка скомкал, видно, неспроста. Досадили, наверное, чем-то, не иначе, как заврались пасчет безмерной преданности русских солдат престолу", — подумал Акимов.

— Неужели, Сергей Егорыч, он не оставил мне никаких наказов? — спросил Акимов, нарушив наконец молчание, которое подчеркивало всю глубину скорби, постигшей его так неожиданно.

— Мне ничего не передавал. Возможно, что-нибудь оставлено в столе, почти шепотом сказал Прохоров, так же, как и Акимов, переживавший сейчас какие-то особо сложные чувства.

— Посмотрим, — сказал Акимов и нерешительно отомкнул медным ключом центральный ящик стола.

В ящике лежали десятка два цветных карандашей, которые Лихачев всегда имел в достатке, даже в экспедициях. Они нужны были ему для работы над картами и зарисовками с натуры. Кроме того, он любил править свои рукописи цветными карандашами, порой не просто зачеркивая ненужное слово, а затушевывая его сплошь.

В глубине ящика, под клеенчатыми тетрадями, оказавшимися совершенно чистыми, Акимов нащупал довольно измятый лист бумаги. По верхнему краю листа коричневым карандашом было вычерчено:

Ниже, в рамке, значился порядок размещения, а столбиком шло перечисление папок и тюков:

Акимов впился глазами в листок, и по тому, как вздрагивали его руки, Прохоров понял, что найдена бумага большого значения.

— Вероятно, какие-то адреса? — заглянув в листок, спросил Прохоров.