— Берегу. Дома в ящике под замком держу. Вдруг Венедикт Петрович востребует.

— Ну, событие! — воскликнул, повеселев, Акимов. — И мне ведь об этом ни звука. Не любит дядюшка о своих промашках другим расписывать.

— Он и тогда, в пути, виду особого не показывал, Погоревал, и все. "Звонок, — говорит, — Степан Димитрич". Я не понял, спрашиваю: "Какой звонок, Венедикт Петрович?" — "Не из приятных звонок. Напоминает он: о приближении старости. Собранность уходит, память слабнет".

— Полукавил дядюшка! У него столько собранности, что другому молодому поучиться.

— "Затмение, — говорю, — у каждого может быть.

Венедикт Петрович". — "Не утешайте, — говорит. — Раньше ничего подобного со мной не могло произойти.

Степан Димитрич". Мне-то тогда тоже от этой потери лихо было. Вроде и мой недосмотр. — Лукьянов умолк, вздохнул, потом заговорщическим тоном продолжал: — Одним словом, Иван Иваныч, если свидитесь с профессором, передайте: буду тюк его беречь сколько надо, а уж коли смертный час придет, накажу и жене, и сыну, и дочкам… А может быть, у вас другое размышление?

Прихватить бы тючок вам с собой… А только как?

Вот именно: как? Услышав о бумагах ученого, таким странным образом оказавшихся у Лукьянова, Акимов прежде всего подумал: "Заберу с собой. Вот будет радость дядюшке! Ждет меня одного, а я явлюсь с бумагами его кетских путешествий… Наверняка они нужны ему сейчас позарез".

— Сколько, по-вашему, Степан Димитрич, весу в этом тюке? — прищурив глаза, спросил Акимов.

— Не пробовал взвешивать, Иван Иваныч.

— А приблизительно?

— Приблизительно… — Лукьянов задумался. — Ну уже никак не меньше пуда. А может быть, и побольше… Думаю все, с чем бы сравнить, и не могу ничего подходящего найти. Мешок с кедровыми шишками? Тяжелее. Гораздо тяжелее. Заплечная сумка с ружейным припасом и харчами? Пожалуй, полегче. А в ней пудикто вполне наберется. Да, вот так и есть: в тюке пуд о походом… пуд десять фунтов.

— А можно этот тюк посмотреть, Степан Димитрич?

— Он у меня в Лукьяновке, а нам туда заходить ни в коем разе нельзя.

— А доставить его куда-нибудь на очередную остановку можно?

— Можно доставить к Окентию Свободному, хотя времени у нас в обрез. Ну, постараюсь.

— Постарайтесь, Степан Димитрич.

Спать они легли рано, чуть только стемнело. Лукьяйов рассудил: уж раз придется тюк из Лукьяновки тащить к Окентию, это значит, путь его завтра увеличится верст на пятнадцать — двадцать. Чем раньше они придут на заимку Окентия, тем легче обойдется ему поход в Лукьяновку за бумагами Лихачева.

Но спалось плохо. Лукьянов все думал о бумагах. Не поспешил ли он со своим признанием? Все-таки Акимов только племянник профессора, а не сам профессор. Бумаги же принадлежат профессору, и никому более.

Вдруг ученый останется недовольным его решением отдать бумаги Акимову? Более того, он может в любой момент востребовать их, и что в этом случае ответит он Лихачеву? Отдал бумаги Ивану Ивановичу. Так-то так, а по чьей указке это сделано, Степан Димитрич? Разве вас об этом просили?

Мысленно Лукьянов метался, все еще оставляя за собой право в решительную минуту сказать Акимову:

"А бумаги, Иван Иваныч, отдать не могу. Извиняйте за Поспешность, за необдуманность. Будут вручены только ггрофессору".

Просыпаясь и ворочаясь на жестких нарах, прикидывал возникшую ситуацию и Акимов. "Не взять бумаги дядюшки — глупость и безумие. Второй подобной оказии никогда не возникнет. Уж коли Венедикт Петрович взялся за свой труд о Сибири, легко себе представить, сколь необходимы ему материалы кетских путешествий. Неудобство в дороге, безусловно, от этого дядюшкиного тючка будет немалое, но что ж делать? Возят же товарищи и литературу и оружие, рискуют, конечно, страшно, но все-таки дело свое делают. Чем же я-то лучше их? Во всей нашей партии, пожалуй, не найдешь ни одного такого товарища, который, решая одну задачу, упустил бы случай, когда можно что-то сделать и сверх того! А тут у меня получается одно к другому.

Не только сам еду к ученому — везу ему подспорье в виде его собственных материалов".

Нет, в отличие от Лукьянова Акимов не колебался и, может быть, потому спал хоть и с перерывами, но крепким, здоровым сном, который и силы возвращает, и бодрость поддерживает.

Когда сквозь голый лес показалась бревенчатая, с покосившейся от снежного намета крышей изба Окентия Свободного и напахнул дымок, расползавшийся по примолкшей тайге, Лукьянов остановился.

— Придется вам, Иван Иваныч, немножко подождать здесь. Зайду в избу, огляжусь, переговорю со стариком, — сказал Лукьянов.

— Да разве с ним не было разговора раньше? — спросил Акимов.

— Был, конечно, разговор. А все-таки в избу я зайду поначалу один. Осторожность не мешает.

— Спору нет, — согласился Акимов.

Лукьянов скатился в лог, потом поднялся на его противоположный склон, снял лыжи, воткнул их в снег и скрылся в избе. Акимов закурил, сдвинув шапку на затылок, прислушивался к зимнему лесу. Приятно освежал морозный воздух запотевшую голову. Было хорошо и ногам, отдыхавшим в покое. Сегодня Лукьянов торопился, несколько раз переходил на такой бег, что Акимов отставал на полверсты, невольно вспоминая тунгусского озорника Николку. В том, что Лукьянов торопился, ничего необычного или непонятного не было: в течение вечера и ночи ему предстояло сходить в село и вернуться назад на заимку. Но переход от озера "Девичьи слезы" до избы Окентия согрел Акимова, притомил. Видно, у охотников какая-то своя мера всему. Совсем не оправдались слова Лукьянова: "Тут до Окентия рукой подать". Они шли и быстро и долго. Правда, шли по равнине, прямиком, не карабкались, как вчера, по лесным завалам. В другой раз надо поосторожнее относиться к слбвам таежников. Настроился бы сразу же на более трудный путь, легче было бы.

Акимов выпускал изо рта клубочки дыма, взглядывал на макушки деревьев с охапками снега на сучьях, на белесое, в свинцовых пятнах небо и думал о завтрашнем дне. Именно завтра или послезавтра произойдет самое ответственное событие в его побеге, затянувшемся на столько месяцев. Наконец товарищи должны доставить его в Томск и там посадить в поезд, который пойдет на запад, все дальше и дальше от Сибири.

Все ли произойдет, как намечено? Все ли предусмотрено?

И прежде и сейчас Акимов чувствовал, как где-то внутри, за грудной клеткой, от этой мысли натягивается струна тревоги и сердце начинает стучать редкими и сильными ударами. Нетерпение… Это врывается в его душу нетерпение, жажда действий, загорается страсть к борьбе… Он сдерживал себя, старался ослабить эту струну, рисовал самое худшее. А самое худшее это тюрьма, стены, отрыв от природы, в которой он всегда найдет себе дело, как нашел его в Дальней тайге… лишь бы не разлучили с землей, не заковали в каменное безмолвие… А так, как он жил эти месяцы, жить все-таки можно… Наблюдать и думать ради будущего… Ради будущего, которое не может не прийти…

— Иван Иваныч! — вдруг услышал он голос Лукьянова и отбросил окурок, который прижигал уже пальцы.

— Эге! — откликнулся Акимов и заспешил на зов.

Немного не дойдя до избы, он остановился и, отведя от лица темную пихтовую ветку, увидел картину, которую увидеть никогда не ожидал. Рядом о Лукьяновым стояла… Катя — Екатерина Ксенофонтова, сестра егО друга и наставника в партийных делах Александра Ксенофонтова, его "невеста", доставлявшая в предварилку продукты и важные инструкции от товарищей, а самоа главное, в чем он давно уже признался самому себе, егО сердечная тайна, его любовь…

Катя была одета в крестьянский полушубок, в пимы, голова ее утопала в шали, но его острые глаза не могли ошибиться: ее лицо, с круто очерченными бровями и круглым подбородком, с прямым носиком и выразительными черточками от носа к уголкам красных, ярких губ, пылало радостью. Акимову показалось даже, что по щекам ее покатились слезинки и она поспешила вытереть их черной рукавичкой.