— Ты что же, земляк, веришь в домовых? — с усмешкой спросил Акимов, про себя подумав: "Деревню проскочили, где живут услужливые мужики.

Может быть, пронесет и дальше".

— А у меня у самого в избе живет домовой. Зову его Ромкой. Хороший парень. Иной раз приеду с ямщины, лягу спать, а он обрадуется, что я приехал, гладит меня по волосам.

— Во сне?

— Какой там во сне? Чуть дремлю.

— Сущая чепуха! — удивленный услышанным, воскликнул Акимов.

— Летом на луга уезжаем всем семейством, я бабе наказываю: "Ты вот что, жена: припас Ромке оставь", — не обратив никакого внимания на недоверие Акимова, продолжал с увлечением рассказывать Ефим. — Приезжаем, все вроде на месте, а только лежит иначе. У них, у домовых, все, слышь, паря, не как у людей: они нюхом питаются. Домовой — воздушное существо. Ему натура не подходит. А бывает, что обличье свое выказывает как человек. Редко, а бывает. Как-то раз довелось мне подсмотреть. Приехал с ямщины. Тоже посылал меня кум Федор Терентьевич. Не приходилось знавать такого? Ну, нет так нет. Приехал, значит, я, истопила мне баба баню, попарился я, поужинал и лег отдохнуть. Задремал немного. Баба мне с кухни говорит: "Не спал бы ты сейчас, Ефим. Солнце под закат идет. Голова затяжелеет". Я приоткрыл глаза-то. Правда, вечереет. В горнице свет какой-то синий-синий и чуть розоватым подернуто. Кинул это я глаза в угол горницы, смотрю, а там сидит домовой. Лицом на меня самого смахивает: бородка, нос, как и у меня, с загнутыми ноздрями. Волосы такие же. А вот, слышь, глаза не мои. Ехидные и до того хитрющие — до смерти не забудешь. Ну, руки, ноги — все, как у человека, а только рыжеватой шерсткой покрыты. На пальцах ногти длинные и загнулись, а в чистоте он их содержит. Прищурил я глаза-то, смотрю и думаю: что он дальше будет делать? Достает он с полки книжку, открыл ее, уставился в лист и вроде читает. Квартировали у меня тогда как раз ссыльные: двое, обходительные люди, городские, образованные. Вот, думаю, рассукин же сын, пока я с ямщиной шатался по Нарыму, он грамоте выучился. Долго я смотрел на него. Сам посуди, в кои-то веки домового в натуральном виде собственными глазами вижу. А все ж, видать, как-то он заприметил, что глаза-то у меня не совсем закрыты. Взглянет в книжку, а потом взглянет на меня. Чем бы все это кончилось, не знаю. А только слышу — идет в горницу моя баба. И опять свое: "Не спи, Ефим, на закате. Чо будешь ночью-то делать?" Он, домовой-то, как услышал ее шаги и будто растаял. Был — и нету. Рассказал я бабе. Она в слезы: "Быть светопреставлению! Боюсь я! Ни за что одна в доме не останусь". Едва я уговорил ее… "Дура, — говорю, полезное естество — домовой Человека ни в жисть не тронет". Да, слышь, паря, пожар для домовых — труба, — глубоко вздохнул Ефим. — Выгоняет огонь их на простор. А вон какая стужа.

Куда ему, бедняге, податься? В иную бы избу и зашел, да там свой домовой жительствует. А парами у них жить не принято… В одиночку держатся…

— Ну а как же они плодятся? — с той же серьезностью, с какой вел свой рассказ Ефим, спросил Акимов, пряча лицо в воротнике дохи и сдерживая CMev.

Но вопрос Акимова не застал ямщика врасплох. Понукнув коня, он с тем же увлечением продолжал:

— Был у нас в Тогуре старик Евстигней ЗахарушКин. До больших годов дожил. Старше его в округе не было. Годов сто двадцать ему было, когда он преставился. Умственный старец был. Столько всего поперевидал, столько всего знал, что мы всем селом диву давались! "Многое, ребятушки, узнаете, когда в мой возраст войдете". Ну, мы, конечно, соберемся, бывало, вокруг него и начинаем пытать: "Дед, а бога ты видел?" — "Видел, — говорит, много раз". — "А ангелов видел?" — "Ну этих сколько угодно". — "А чертей видел?" — спрашиваем. "И чертей, — отвечает, — видел". — "А как они сотворяются?" — допытываем его. "А очень просто, — говорит, — от божьего дыхания. Дыхнет бог — и готово: либо ангел, либо черт". Спрашиваем: "А зачем он чертей-то плодит? Плодил бы одних ангелов". — "А уж так заведено у него, у бога-то, искони. Если доволен и весел — ангелы появляются, а если вдруг рассердился на что-нибудь — черти плодятся…"

— Ну а все-таки откуда же домовые берутся? — Дс — вясь смехом, спросил Акимов, чувствуя, что его ЯУщик не привык оказываться в затруднении.

— А домовые, паря, из печного тепла происходят Собьют печку, начнут ее сушить, вот тут из пара он и рождается. Печное существо домовой. И живет он постоянно тоже за печкой…

Акимов окончательно развеселился, а Ефим только удовлетворенно похмыкивал.

Ночь уже была на исходе, когда сквозь поредевший лес впереди зачернели строения одинокой заимки…

— Ну, паря, попьем сейчас у Филарета чайку, поспим часок-другой и тронемся дальше, — сказал Ефим.

— Кто такой Филарет? — спросил Акимов, слегка освобождаясь от дохи, в которой ему было и уютно и тепло всю дорогу.

— А путем, паря, никто этого не знает. Живет себе в этой трущобе — и все. Охотничает; рыбалит. Старуха у него, сын глухонемой. Давненько я с Филаретом в дружбе. Ничего худого за ним не примечал. Откель взялся в наших краях — бог его ведает. Может, местный какой, от деревни отбился, а может, пришлый — поселенец, а то и совсем беглый. Живет и живет. Обогреться пускает с охотой. Ну и на том спасибо. В наших краях, паря, людишки занятные, с причудами, оттого и не любят излишних расспросов. Чего сам расскажет} за то и благодарствуй. Уж так повелось.

— Хороший обычай для нашего брата, — усмехнулся Акимов.

— То-то и оно, — отозвался Ефим с пониманием.

Филарет и его старуха встретили приезжих с почтением. Несмотря на ранний час, печка уже топилась, и ее круглое чело было заставлено чугунами. В одном из них оказалась картошка. Старуха быстро очистила с картофелин шкурку, разрезала их пополам и на четвертушки, горкой наложила на широкую сковороду и, залив сметаной, сунула снова в печь.

Акимов сроду не едал такой вкусной картошки.

Сметана вскипела, поджарилась, накрыв картошку хрусткой темно-коричневой корочкой. За ночь он сильно проголодался, ел с охоткой, запивал из кружки чагой. Филарет гостей ни о чем не расспрашивал: куда едут, зачем едут? И так все было ясно:, едут от царевых слуг, стараются избежать встреч с ними… Старуха тоже не лезла с допросом.

Правда, Акимов заметил, что Ефим с первой минуты захватил разговор в свои руки. Он без передыху расспрашивал Филарета и старуху то о медосборе, то об урожае на кедровый орех, то о зимней рыбалке на озерах.

— Приустали мы, Филарет Евсеич, в дороге. Дозволь нам с парнем поспать часок, — сказал Ефим, когда Акимов отодвинул от себя кружку из-под чаги.

— А проходите вот сюда, в горницу. Я сейчас на пол кину тулупы и подушки подам. — Филарет собрал с вешалки целую охапку овчинных шуб и унес их в Другую половину дома. Потом он нагрузился у кровати подушками и тоже отнес их в горницу.

Прямо на полу возникло обширное ложе из тулупов и дох. Акимов сбросил пимы, снял верхницу, вытянулея во весь рост, закинув руки за голову. Ефим вышел на минутку во двор — освободить коней от выстойки и кинуть им корму. Скоро ли он пришел, когда лег рядом, Акимов не почуял. Он спал целых три часа беспробудно. Его разбудил Ефим, встряхнув за плечо:

— Вставай, паря Гаврюха, день на дворе. Пора нам дальше ехать. К ночи надо до Лукашкиного стойбища добраться. Тут нам припаздывать нельзя: дороги готовой нету. Хорошо, если тунгусы нартами накатали, а если целяк пойдет, сильно не поскачешь.

Но Филарет, услышавший слова Ефима, обнадежил: дорога есть, недавно тунгусы выходили к нему на заимку за мукой. На четырех нартах приезжали. Олени прошли путь свободно, даже бока у них не впали. Да и снегу пока не предел. С осени выпал до колен, и на том застопорило. Гляди, вот-вот подбросит еще. К середке-то зимы так надует, что сугробы возле заимки выше трубы поднимутся.