"Нельзя жить в доме, который презираешь, людей которого считаешь чужими… а если это так, то зачем тянуть, откладывать, унижаться, быть не тем, кто ты есть на самом деле… Уходить, немедленно уходить… Но если Никифор будет тормозить, будет пытаться склеить нашу жизнь под одной крышей, тогда как? Уходить все равно. Без него? Да, без него… Уж если любит по-настоящему, то пойдет со мной, а не любит — пусть остается на собственную погибель… И тогда будет ясно, что все слова, которых столько было сказано между нами о самостоятельной жизни, — мишура, копеечная позолота, ненужная побрякушка".

Поле жалко было Никифора. Она верила в него. Любила его и не могла представить себя без него. Слезы застилали глаза. Она плакала прямо на ходу, потому что тут, в тайге, никто не видел этих слез, никто не мог упрекнуть или истолковать ее чувства как-то иначе.

Думала она и об отце, о том деле, которому он отдает свою жизнь и которое вот и ее самое отправило в это путешествие в Дальнюю тайгу. Как будет дальше?

Разве этот парень, на помощь которому она спешит, последний? Разве не будет в этом году или в будущем году новых случаев, когда отец вот так же, как вчера, скажет: "Иди, Полюшка, кроме тебя идти некому, а помочь надо, если б даже это было сверх наших сил…"

И она пойдет, пойдет без всякого принуждения. Ее Душа распахнута навстречу отцу, и она твердо знает: он никогда и ни в чем не поступит так, чтоб его действия и мысли оскорбили ее совесть или, что еще хуже, затронули ее сознание.

Ах, как сложны и запутанны в этой жизни путидороги! Почти как здесь, в тайге. Идешь и все время примечай, где идешь: думай и о пройденном и о предстоящем пути, соотноси свое движение с течением времени, чтоб не оказаться в ночь на голом месте, рассчитывай силы, чтоб не изнурить себя, и всегда имей частицу их про запас.

— Стоп! Лыжня! — воскликнула Поля, увидев впереди две извилистые ленты, пересекавшие пологие скаты Лога.

Поля подкатила к лыжне, остановилась. "Кто это ходит? Дедушка с тем парнем? Или кто-нибудь из посторонних? Думаю, что они. Скоро вроде должен появиться стан". Осмотрев следы от лыж, Поля углубилась в молодой пихтач, а через версту она снова наткнулась на лыжню. Теперь след тянулся от затеса к затесу, и Поля побежала рядом с ним. Кухта, осыпающаяся с веток, кое-где припорошила лыжню, но чувствовалось, что след был свежий, сегодняшний.

Через полчаса Поля почуяла запах дыма и вскоре увидела сквозь деревья бревенчатые стены избы Федота Федотовича. "Ну наконец добралась! облегченно вздохнула Поля и даже чуть прибавила скорость. — Дедушка обрадуется, ведь столько дней не виделись, Начнутся расспросы, угощения хитроумными таежными яствами. Уж что-нибудь он припас такое, чему подивишься!"

Поле захотелось подойти к избе тихо, осторожно, будто она не на лыжах пришла, а спорхнула с ветки, как пташка небесная.

— Здравствуйте! Как живете-можете? — весело сказала Поля, раскрывая дверь и не успев еще оглядеть избу.

— Проходите! — услышала Поля встревоженный голос Акимова.

Он стоял возле стола, склонившись над широкой доской, испещренной какими-то кружками, крестиками и линиями. В руках у него было раскаленное докрасна шило. В избе пахло жженым деревом и топленой смолой. Сейчас в избяной одежде он показался ей более робким, но старше по годам. Его, по-видимому, старила борода, ставшая совсем круглой, обложившая темным волосом и щеки, и подбородок, и шею.

— Кажется, мы с вами встречались, — довольно растерянно сказал Акимов, осматривая Полю.

— На Голещихинской курье осенью, когда за вами погоня была, — уточнила Поля. — А Федот Федотыч на охоте?

— Он сегодня утром вышел в Парабель. За припасами.

— Значит, это его след я встретила. Жалко! Ну да уж ладно, все равно…

Акимов отодвинул доску, положил шило вверх острием, затих в ожидании каких-то важных для себя сообщений.

— Вам, товарищ Гранит, почта от товарища Глухаря. Что будет непонятно, велено передать на словах, — с некоторым затруднением произнесла Поля.

Слова эти были необычные для нее, но отец велел сказать их именно в таком порядке. От смешинки, которая так и рвалась наружу, Поля сдержалась. Товарищ Глухарь был не кто иной, как ее отец. Оказывается, между собой связные по партии только так и называли Федора Терентьевича. "Кто это придумал только?!

Очень хорошо, удачно. У папки есть что-то глухариное в натуре: костистый, тяжелый, медлительный", — думала Поля, пока товарищ Гранит жадными глазами скользил по листу бумаги.

— Ну, Поля, принесли вы мне весть радостную.

Спасибо вам. Второй раз выручаете вы меня. — Акимов свернул лист бумаги, но тут же развернул его и принялся читать снова.

"Видать, сильно надоело ему сидеть в тайге. Рвется на свободу. Ногами перебирает, как застоявшийся конь.

Чуть тронь вожжу — и помчится во весь дух", — проносилось в голове Поли.

— Да вы садитесь, Поля. Сейчас я котелок с едой разогрею, чайник поставлю. Вы так меня ошеломили своим известием, что я вот растерялся. Садитесь, пожалуйста. Я это уберу на нары… — Акимов засуетился по избе. Доску он сейчас же уронил, шило тоже покатилось под стол, потом что-то с грохотом упало с печки, и Поля невольно отметила про себя: "Не то косорукий какой-то, не то с радостью не может справиться", — А вы не беспокойтесь. Я ведь и сама могу все сготовить. Невелика барыня, усмехнулась Поля.

— Да уж нет! Как же можно? Вы такой путь прошли. Вам надо хорошенько отдохнуть. Садитесь, я прошу вас. На обед у нас сегодня рябчики, на закусочку соленые чебаки, к чаю мороженая клюква. Видите, как живем богато! Все Федот Федотыч! — Акимов справился со своим волнением, и дело теперь у него кипело в руках.

"Нет, он ловкий", — подумала Поля.

— А где же вы клюкву набрали? Все под снегом, заморожено… — Полю томила жажда, и она с удовольствием до еды выпила бы кружку чаю с клюквой.

— Федот Федотыч добыл! И знаете как? Пошел на клюквенные болота, на моих глазах разгреб енег над двумя моховыми кочками, содрал моховой покров, принес в избу. Тут мох растаял, и мы набрали из него целый туесок крупной ягоды. Что-то кашель начал его по ночам донимать. Ну вот он и раздобыл себе лекарство. И мне велел пить чагу с клюквой. Этому, говорит, снадобью цены нет. — Акимов засмеялся добродушно, звонко, и Поля поняла, что старик очень ему по нраву пришелся.

— А можно мне вначале кружку чаю с клюквой выпить? — Поля хотела назвать Акимова товарищ Гранит, но замялась, как-то это все же непривычно.

Акимов почувствовал это и сказал:

— Зовите меня, Поля, так же, как зовет Федот Федотыч, — Гаврюха. А чаю я вам сейчас налью.

Акимов сухими поленьями подбодрил печку, и она уже гудела во всю ивановскую. Через несколько мину г чайник забулькал. Акимов принес с улицы туесок с мороженой клюквой.

— Пейте, Поля. Как утолите жажду, начнем обедать.

Акимов не дал Поле даже прикоснуться к котелку.

Все подготовил сам: разогрел, налил в миску похлебку, сюда же положил сваренного рябчика, выставил на стол кусочки соленого чебака на дощечке.

— Ешьте, пожалуйста. У нас с Федот Федотычем слабовато стало насчет сухарей Но вам я одолжу из нашего с ним неприкосновенного запаса. — Акимов встал, чтобы вытащить из туеска, стоявшего на полке, сухарь, но Поля остановила его:

— Я вас свежим хлебом угощу. У меня целая коврига.

Поля достала из своего мешка круглую ковригу хлеба, разрезала ее пополам.

— Это на дорогу вам. А это можно есть.

Акимов давно уже не ел свежего хлеба. Вяял ломоть, нюхал, а откусывать не решался. Наконец откусил, жевал долго, с аппетитом.

— Много изумительного придумали люди, а хлеб — самая потрясающая находка человека. — Акимов причмокнул языком, не скрывая наслаждения. Поля развеселилась, наблюдая за Акимовым.

— Обычный ржаной хлеб. Да к тому же еще крупного помола — А вот тем и дороже! А как пахнет! Заполонил запахами всю избу. — Акимов съел большой ломоть, съел бы и второй, но сам остановил себя: — Достаточно, надо оставить и на завтра.