Мать императрица знала, что подобная праведность действительно была редкостью, и она сдержала свой гнев и, сложив доклад, вернула его главному евнуху.
— Положи это снова туда, где взял, — сказала она и, не соизволив раскрыть ему свои мысли, отослала его прочь.
Приятное расположение духа ушло. В этот день Цыси уже не могла радоваться представлению. Она погрузилась в мрачные мысли и не поднимала головы, чтобы посмотреть на игру актеров или послушать их самые соблазнительные песни. В последней сцене, в великолепном эпизоде, когда все действующие лица пьесы собираются вокруг царицы Неба, а у ног ее прыгают десятка два живых обезьянок, обученных играть дьяволов, Мать императрица, не говоря ни слова, поднялась и ушла так быстро, что ее фрейлины, завороженные пьесой, не заметили вовремя этого. Потом они кинулись за ней в спешке и смятении, но она удержала их властным жестом и одна направилась во дворец. Там она послала за Ли Ляньинем.
Главный евнух появился перед ней, когда она сидела в огромном резном стуле в своей библиотеке, неподвижная, как изваяние богини. Ее лицо было бледным, а глаза яркими и холодными.
— Вели моему сыну явиться ко мне, — сказала императрица, увидев евнуха. Ее голос тоже был холоден, холоден как ее ребро.
Почтительно поклонившись, евнух удалился, а она стала ждать. Когда в дверь заглянула одна из фрейлин, она замахнулась на нее, и дверь снова закрылась.
Минуты шли, а главный евнух не возвращался. Минуты превратились в час, а он все еще не приходил, не было и сообщения от императора. Мать императрица ждала, а полуденный свет тускнел за окном, и вот уже в библиотеку стали забираться сумерки. Она по-прежнему ждала. Евнухи-прислужники вошли бесшумными шагами, чтобы зажечь свечи в висячих фонарях, и она позволила им это сделать, не произнеся ни слова, пока не зажглась последняя свеча.
Тогда она спросила серебряно-холодным голосом:
— Где главный евнух?
— Высочайшая, — ответил евнух, кланяясь, — он стоит снаружи в павильоне ожидания.
— Почему он не заходит? — спросила она.
— Высочайшая, он боится, — голос евнуха задрожал.
— Пришли его ко мне, — приказала императрица.
Через миг, словно тень из темнеющего сада, прокрался Ли Ляньинь. Он бросился на пол перед императрицей, и она посмотрела вниз на его простертую фигуру.
— Где мой сын? — спросила она, казалось, без гнева, если не считать серебряной холодности ее голоса.
— Ваше высочество, я не осмеливаюсь… — заикнулся он и замолк.
— Не осмеливаешься принести мне его ответ? — поинтересовалась Цыси.
— Ваше высочество, он приказал сказать, что чувствует себя неважно, — голос евнуха приглушили ладони, которыми он закрыл лицо.
— А он действительно чувствует себя плохо? — спросила императрица. Ее голос казался спокойным и беззаботным.
— Высочайшая… Высочайшая…
— Это неправда, — сказала она.
Императрица встала — сама сдержанность и изящество.
— Если он не хочет идти ко мне, то я должна пойти к нему, — сказала она и пошла прочь так быстро, что евнуху пришлось поскорее вскочить с колен, чтобы последовать за ней.
Она не обращала на него внимания, не оборачивалась, и поскольку она приказала фрейлинам оставить ее, то никто, кроме главного евнуха и младших евнухов, стоявших на постах в павильоне, коридоре и у ворот, не знал, что она ушла. Однако никто из них не посмел двинуться с места, хотя всякий поворачивался, когда она проходила, и переглядывался с другими.
Мать императрица шла, словно неслась на крыльях, взгляд устремлен вперед, черные глаза горят на бледном лице. А за ней поспешал Ли Ляньинь, не осмеливавшийся остановиться, чтобы объяснить кому-либо, в чем дело, поскольку даже его длинные шаги не позволяли ему задержаться, дабы не отстать от быстрой фигуры в императорских одеждах голубого и золотого цветов.
Цыси пошла прямо во дворец императора. Достигнув великолепного дворца, она поднялась по мраморным ступеням на мраморную террасу. Двери были закрыты, но через створки струился свет, и она заглянула. Там сидел ее сын, развалившись в огромном мягком кресле, и над ним склонялась Алутэ. Молодая супруга держала гроздь вишен перед губами императора, ранних вишен, что пришли с юга, таких, какие он обожал, а он тянулся к ним, откинув голову назад и смеясь так, как Мать императрица никогда не слышала. Вокруг стояли евнухи и фрейлины молодой императрицы, и все смеялись словно дети.
Рывком она распахнула дверь и встала в проеме, светясь как богиня на фоне темной ночи. Свет тысячи свечей падал на ее сверкающие одежды и головной убор и на прекрасное яростное лицо. Ее огромные удлиненные глаза, ярко горящие, обвели взглядом всех, пока не остановились на сыне и Алутэ.
— Сын мой, я слышала, что ты болен, — произнесла Цыси нежным и жестоким голосом, — я пришла проведать тебя.
Он вскочил на ноги, а Алутэ застыла как статуя, и вишни все еще висели у нее в руке.
— Я вижу, что ты действительно очень болен, — продолжала Мать императрица, не отводя глаз от лица сына, — я прикажу придворным врачам немедленно о тебе позаботиться.
Он не мог вымолвить ни слова, взгляд его остановился, глаза были мутными от страха, а рот открыт.
— А ты, Алутэ, — сказала Мать императрица, и каждое ее слово было холодным и прозрачным, как сосулька, — я удивляюсь, как ты не подумаешь о здоровье своего повелителя.
Ему не следует есть свежие фрукты, если он болен. Ты слишком беззаботно относишься к своим обязанностям в отношении Сына неба. Я позабочусь, чтобы ты была наказана.
Император закрыл рот и перевел дух.
— Мама, — пробормотал он, — умоляю тебя, Алутэ ни в чем не виновата, я правда устал, аудиенция длилась весь день…почти. Я действительно плохо себя чувствовал.
Императрица вновь одарила его страшным взглядом, почувствовав жар в своих собственных глазах, и сделала три шага вперед.
— На колени, — закричала она. — Ты думаешь, что если ты император, то ты не мой сын?
Все это время Алутэ не двигалась. Она стояла прямая и высокая с гордым лицом и взглядом. Бросив в сторону вишни, она схватила императора за руку.
— Нет, — вскрикнула Алутэ тихим, но твердым голосом. — Нет, ты не должен вставать на колени.
Мать императрица сделала еще два шага. Она выбросила вперед правую руку, указывая пальцем на пол.
— На колени! — приказала она.
Долгие мгновения молодой император колебался. Затем высвободил свою руку из руки Алутэ.
— Это мой долг, — сказал он и упал на колени.
Мать императрица уставила на него взгляд, и вновь повисло страшное молчание. Ее рука медленно опустилась.
— Хорошо, что ты вспомнил о долге по отношению к старшему. Даже император не более чем ребенок перед своей матерью, пока она жива.
Цыси снова подняла руку и сурово взглянула на евнухов и фрейлин.
— Прочь отсюда все, — закричала она, — оставьте меня наедине с сыном.
Один за другим они уползли, пока не осталась одна Алутэ.
— И ты тоже, — велела Мать императрица непреклонно.
Алутэ колебалась, но затем со скорбным видом ушла, и ноги ее ступали беззвучно в атласных туфлях.
Когда все ушли, Мать императрица изменилась столь же внезапно, как весенний день. Она улыбнулась, подошла к сыну и провела гладкой надушенной рукой по его щеке.
— Вставай, сын мой, — мягко сказала она, — давай сядем и вместе порассуждаем.
Сама она заняла императорский трон, а сын сел на более низкий стул Алутэ. Он дрожал, Цыси видела его трясущиеся губы и нервные руки.
— Даже во дворце должен быть порядок, — сказала императрица, и голос ее звучал спокойно и дружески. — Мне было необходимо восстановить порядок в отношениях между поколениями в присутствии евнухов и супруги. Для меня она всего лишь жена моего сына.
Он не ответил, но язык его украдкой скользнул между зубов, чтобы смочить сухие губы.
— А теперь, сын мой, — продолжала она, — мне сказали, что ты собираешься тайно пойти против моей воли. Верно ли, что ты будешь принимать иностранных послов без должных знаков почтения?
