Я вдруг вспомнил студенческие годы в ленинградском медицинском институте. Весну или раннюю осень. Мы толпились между лекциями около библиотеки, столовой, перед входами в аудитории, что-то допивали, что-то дожевывали, хохотали, курили, шутили. Была полоса либерализации после смерти Сталина и расстрела Берии. И вот в начале октября 1987 года, после долгих лет отлучения от науки жизнь снова оказалась интересной и счастливой. Я обсуждал с американским профессором свой первый в Америке научный проект. «Все будет сосредоточено вокруг селезенки. А точнее — вокруг осложнений, вызванных удалением этого органа — спленэктомии», — повторил доктор Зингер. «Селезенка, селезенка…», — пытался я вспомнить все, что знал о селезенке со студенческих лет, но безнадежно много (как показалось вначале) забыл. И все-таки вспомнился курс госпитальной терапии. Третья аудитория, сбегавшая амфитеатром вниз к сцене, где поставлен белый стол, белая кушетка, белые стулья и где в белых халатах врачи-терапевты, ассистенты кафедры демонстрируют больного, одетого в голубую застиранную пижаму, бледного, испуганного. К нему подходит старик в распахнутом халате, галстуке, синем в красные и белые полоски. Узел галстука ослаблен. Старик в белой шапочке и с деревянным стетоскопом, торчащим из верхнего кармана. Старик играл в этом клиническом «театре» ведущую роль. Это был профессор М. Д. Тушинский (1882–1962), один из крупнейших русских терапевтов, академик медицины. У больного, которого демонстрировал профессор Тушинский, была какая-то редкая форма анемии, связанная с наследственным заболеванием (кажется, серповидная анемия), которое наблюдается у жителей Средиземноморья. Больной приехал в Москву из Колхиды на Черном море. Профессор Тушинский хочет научить нас определять размеры селезенки при помощи простого приема. Осторожными прикасаниями острия булавки к коже в левом подвздошье старик-профессор показывает зону наибольшей чувствительности кожных рецепторов, что совпадает с границами увеличенной селезенки. Мы с моим приятелем по группе Толей Мужецким, сыном профессора гигиены И. Е. Рамма, в это время разыгрывали интересную шахматную задачу на карманной доске. Сидели мы высоко, но М. Д. Тушинский разглядел, попросил меня спуститься на сцену и заставил научиться технике определения границ селезенки. Помню до сих пор. Селезенка у больного была резко увеличена. Когда больной ушел, профессор Тушинский сказал, что судя по анализам крови (тяжелая анемия) и резкому увеличению селезенки, больному предстоит серьезная операция — удаление селезенки (спленэктомия), которая является единственным (возможным) спасением. И что врачи опасаются грозного осложнения — сепсиса, который чаще всего бывает вызван капсульной бактерией Haemophilus influenzae. «Но другого выхода нет. Пойдем на риск», — заключил профессор Тушинский.

Вернув меня к реальности, доктор Зингер повторил: «Все в моем новом проекте будет сосредоточено вокруг случаев сепсиса, возникающего после спленэктомии и вызванного микроорганизмом под названием Haemophilus influenzae». Как эхо, слившееся из двух голосов, отделенных тридцатилетним промежутком, я повторил: «Спленэктомия. Сепсис. Haemophilus influenzae».

Через несколько дней, прочитав все, что я смог найти о селезенке, болезнях крови, связанных с увеличением этого органа и сепсисе, вызванном спленэктомией, я отправился в акушерско-гинекологический/педиатрический госпиталь для обсуждения с доктором Зингером нашего совместного Проекта. Путь мой лежал по красивому мосту над одним из притоков Провиденской реки, с которого к северо-западу открывался вид на разнокалиберный и разностильный даунтаун (небоскребы, классика, барокко), а к юго-востоку на фабричные здания и гавань, берега которой были забиты строительными материалами, разгружавшимися с причаленных кораблей и барж. Я приехал к конгломерату больничных корпусов, построенных в стиле конструктивизма, что мне напомнило здание больницы имени Эрисмана, в главном здании которой располагалась кафедра госпитальной терапии. Клинические и научные корпуса преимущественно принадлежали главной больнице штата — Род-Айлэндскому госпиталю, на периферии которого стояло здание акушерско-гинекологической клиники. Это уже было на границе с Южным Провиденсом, где, судя по рассказам знакомых, на улицах было небезопасно. К моменту моего посещения доктора Зингера я освежил кое-какие сведения о селезенке по энциклопедиям, справочникам и публикациям в научной периодике. Селезенка это крупный лимфоидный орган, расположенный в левом верхнем отделе брюшной полости, позади желудка. Она соприкасается с диафрагмой, поджелудочной железой, левой почкой и толстым кишечником. Во внутриутробном периоде селезенка служит одним из органов кроветворения, но после рождения ребенка эту функцию берет на себя костный мозг. У взрослого человека селезенка выполняет несколько функций: фагоцитирует (разрушает и переваривает) старые эритроциты и тромбоциты, а потом превращает гемоглобин в билирубин и гемосидерин. В качестве «самого крупного лимфатического узла» селезенка является главным источником Т- и В-лимфоцитов, которые защищают нас от микроорганизмов при помощи клеточных факторов и антител. К удалению селезенки — спленэктомии прибегают как к единственному эффективному методу спасения больных, и в частности, больных детей при талассемиях (группа хронических анемий, связанных с генетическими факторами, чаще всего у выходцев из Средиземноморья), при тромбопенической пурпуре (резкое снижение числа тромбоцитов), полицетимии (повышенное количество эритроцитов) и др. Вот тут-то и возникает тяжелейшее осложнение спленэктомии — сепсис, причиной которого чаще всего бывает палочка инфлюэнзы — Haemophilus influenzae. Для предотвращения сепсиса прибегали к вакцинам, приготовленным из палочки инфлюэнзы или антигенов (белков), полученных из этой бактерии, то есть пытались активно иммунизировать больных перед операцией спленэктомии. Другие исследователи вводили больным в послеоперационном периоде сыворотки от доноров, иммунизированных различными антигенами, полученными из Haemophilus influenzae. Прибегали даже (чаще в эксперименте) к очищенным антителам, активным в отношении того или иного компонента палочки инфлюэнзы. И конечно же, особенно при нарастании явлений сепсиса, применяли антибиотики, чаще всего ампициллин. Каждый из этих методов (вакцины, антитела, антибиотики) в определенном (невысоком) числе случаев оказывался эффективным. Но отсутствовали четкие экспериментальные данные, полученные на большом числе лабораторных животных.

Все это я изложил доктору Зингеру в его рабочем кабинете, уставленном патологоанатомическими атласами и книгами по акушерству и педиатрии. Он согласился и предложил мне начать подготавливать материалы для написания совместных с ним предложений для получения гранта. Предполагалось, что это будет экспериментальное исследование по изучению возможных путей профилактики и лечения сепсиса при спленэктомии.

Я получил мою первую в Америке научную работу. Хотя и временную, но увлекательную и дающую возможность жить немного посвободнее. День мой состоял из двух половин: с утра я работал в микробиологической лаборатории, чтобы освежить мою лабораторную технику, ведь перерыв в работе составлял почти девять лет. В отказе я был полностью оторван от микробиологии. Во время ланча мы беседовали с доктором Зингером о «селезеночном» проекте в кафетерии Род-Айлендского госпиталя. Затем я отправлялся в Научную библиотеку Браунского университета. Постепенно появлялись очертания будущей экспериментальной работы, которую предстояло выполнять несколько лет при участии, по крайней мере, двух-трех лаборантов и врачей-резидентов, которые, как это принято в США, нередко проводят первый год обучения, выполняя научное исследование.

Конечно же, я, Мила и Максим, помимо работы (вначале поисков работы) и учебы что есть сил пытались вживаться в американскую жизнь. Доктор Зингер был очень любезен и терпим к моему варварскому английскому языку. Наверно, это была моя интуитивная попытка удержаться в сфере родной русской речи. Ведь я ни на один день не переставал сочинять. Несколько раз нас приглашали на обед к доктору Зингеру и его гостеприимной жене, увлеченной вопросами комфортабельного быта и заботами о детях. Все было по-другому, не так, как на родине. Здесь было больше замедленной манерности, но и меньше резкости и возможности потревожить собеседника нечаянным или намеренным словом. Доктор Зингер пытался представить нашу семью влиятельным гражданам Провиденса. Однажды после обеда, на который был приглашен владелец крупнейшей в США фабрике игрушек, Мила выступила для гостей в доме Зингеров с рассказом о положении евреев в СССР, нашей жизни в отказе и борьбе за выезд. Ведь в Москве оставалось много знакомых-отказников, которым еще не дали выездные визы. Мы старались делать для них все, что могли. Были и публичные выступления, например, Милы вместе с сенатором Пеллом.