Список гостей вновь открывшегося салона был чрезвычайно велик и включал как хорошо известные, так и впервые появившиеся имена — художники Жорж Брак, Хуан Грис, Андре Массон, Дюшан, писатели и журналисты Тристан Тцара, Ван Вехтен, Нанси Кунар, Джуна Барнс, Томас Элиот, Эзра Паунд. Неутомимая Кэти Басс, постоянно навещавшая салон, продвигала имя Стайн в прессе Новой Англии (северовосточных штатах США).
Эзра Паунд, пережив войну в Англии, пришел к заключению, что послевоенный Лондон мертв. «В Англии больше не существует интеллектуальной жизни», — писал он в 1920 году. Гертруда пригласила его к себе. При первой встрече Эзра понравился, но она почему-то обнаружила у него, имевшего магистерскую степень в романских языках, налет провинциализма, совершенно непонятный: «он был деревенским толкователем, блестящим, если вы жили в деревне, а если нет, то и нет». Их знакомство довольно скоро окончилось. Однажды Паунд пришел в гости с редактором журнала Дайал. Разговор принял неожиданно яростный характер, в пылу дискуссии Паунд даже вывалился из небольшого, любимого Гертрудой кресла. Удовольствия такой накал и исход никому не доставил, Гертруда пришла в ярость и больше не испытывала желания с Паундом встречаться. Когда же он захотел вновь придти, ему было отказано: «Ни я, ни Элис не любим его поэзию, но что более важно, он просто-напросто неинтересен». Эзра Паунд был известен неприкрытым антисемитизмом и, возможно, Гертруда об этом дозналась. Элис же нашла рассуждения Паунда о восточной живописи (как и об остальном) неквалифицированными: «Он напомнил мне замечание королевы Виктории, в присутствии которой некто совершенно некстати спел песню The wearing of the Green»[34].
Посещали улицу Флерюс и Дос Пассос с его очаровательным латинским и Томас Элиот, «трезвый, с печалью на лице, не очень молодой человек, который отказывался отдать зонтик, сидел, сжимая его ручку; глаза Элиота горели ярким светом на бесстрастном лице». Зонтик он не отдавал, как и пальто, ибо имел привычку незаметно исчезать во время горячих дебатов. Томас и Гертруда обменивались серьезными разговорами, в основном о разорванных инфинитивах и иных солецизмах. Элиот укорял Гертруду за презрение к наречиям и синонимам, напоминая, что наречие как член предложения является славой английского языка, как, впрочем, и синоним.
Дружба со скульптором Липшицем вылилась в очередной бюст (незадолго до этого Джо Дейвидсон уже сделал ее скульптурный портрет в виде сидящего Будды), скорее в голову Гертруды. Во время сессий Липшиц рассказал, что недавно делал бюст поэта Жана Кокто. Во время сессий Кокто поделился своим восхищением личностью Стайн. Этого для Гертруды оказалось достаточным, и вскоре Кокто появился на улице Флерюс — это был тот самый «стройный элегантный юноша», которого во время войны привел Пабло Пикассо. Они встречались несколько раз, возможно даже, Гертруда пыталась взять молодого поэта под свое крыло, но их дружба ограничилась взаимной перепиской и встречами на нейтральной территории. Письма, как правило, были теплые, оба автора обменивались новыми публикациями. Как бы оправдывая отсутствие длительных личных встреч, Кокто написал Гертруде: «Я не вижу вас, но люблю вас, вы знаете, я живу с вами».
В ноябре 1925 года гостем Гертруды был Поль Робсон, совершавший турне по Европе. После чая он с удовольствием спел для женщин. «П. Р. мне дорог» — писала она Ван Вехтену.
А вот с Джеймсом Джойсом, соперником в области литературного модернизма, Гертруда (или Джеймс?!) не захотела знаться. Появление романа Улисс и его успех вызвали у Гертруды откровенную зависть. Хемингуэй был недалек от истины, утверждая позднее: «Если вы приведете [к Гертруде] Джойса, второй раз вас уже не пригласят». О самом Улиссе она отозвалась так: «С меня более чем достаточно этих ирландских фей… они еще менее аппетитны, чем немецкие».
Было предпринято несколько попыток свести тогдашних двух парижских столпов модернизма. Незадолго до закрытия журнала Транзишн его владельцы Мария и Эжен Жола устроили нечто вроде вечеринки, пригласив авторов и друзей журнала. Комната была заполнена гостями — пили шампанское, шумный разговор велся в нескольких местах. И вдруг все стихло. Неповторимая фигура Стайн, преследуемая тенью — Элис, по-королевски проследовала к стульям, не обращая ни на кого внимания. А в глубине комнаты сидел Джеймс Джойс с женой Норой, не выказывая никакого интереса к прошедшим мимо него. Вскоре группа молодежи собралась полукругом около стула, где восседала Гертруда, и шум возобновился. Ни Стайн, ни Джойс так и не подошли друг к другу. В рукописи воспоминаний Сильвии Бич содержится и другой эпизод, не вошедший в ее книгу:
Бедный Эжен Жола остановился однажды в моем магазине. Бледный, с дрожью в голосе, он рассказал, какой нагоняй от Гертруды получил, потому что в своих обозрениях уделяет чересчур много внимания этому ‘грязному ирландскому политику Джеймсу Джойсу’.
Сильвия ‘ответственна’ и за другую, оказавшуюся относительно успешной попытку свести вместе обоих писателей. Однажды Стайн пригласили на чай к скульптору Джо Дейвидсону. Присутствовавшая там Сильвия Бич, получив согласие обеих сторон, представила враждующие стороны друг другу, и к удивлению присутствующих, произошел обмен рукопожатием. Вот как описывает эту сцену Токлас:
Она [Стайн] рассказала мне, что приветствовала Джойса словами ‘После стольких лет’. ‘Да, — ответил он — и наши имена всегда связывают вместе’. Она сказала: ‘Мы живем в том же округе’. Он не ответил, и она ушла беседовать с прибывшим из Калифорнии.
А в интервью парижской Трибюн Стайн заявила:
«Джойс хорош… [но] его влияние ограничено».
Не теряли женщины контакта и со старыми знакомыми. Во время войны кошка пробежала между Гертрудой и Пикассо.
В чем дело, ни он, ни она не сообщают. После Первой мировой войны слава Пикассо росла. К тому времени Пабло с Ольгой Хохловой переехали на правый берег Сены, в буржуазный район. Гертруда же начала испытывать денежные затруднения, равно как и проблемы с публикацией своих произведений. Отношения между обоими почти сошли на нет, но в начале двадцатых годов вернулись, если и не на прежний уровень, то на вполне дружеский. В 1921 году у Пикассо родился первенец Паоло (4 февраля, едва не угодил на день рождения Гертруды). Художник подошел к Гертруде на одном из вернисажей, положил руку на плечо и произнес: «Черт побери, давай будем друзьями». Последовали объятия, и на следующий день обе стороны встретились на квартире художника. Гертруда стала крестной матерью Паоло. Желая сделать приятное, она задумала посвятить малышу книгу, которую назвала Книга на день рождения. Пикассо грозился сделать иллюстрации, Кенвайлер — издать. Художник даже сделал несколько эскизов, но проект остался незаконченным. Кенвайлер писал: «Его [Пикассо] ‘пассивное сопротивление’—… сопротивление любой работе, не рожденной спонтанно его собственным разумом, а привнесенной извне, — вызвало неудачу нашего проекта». Книга вышла лишь в 1957 году в сборнике Алфавиты и дни рождения.
Сближение с Пабло принесло еще один результат: Гертруда написала Полный портрет Пикассо.
С окончанием войны разрешились мелкие недомолвки и с Грисом. Она поздравила художника с удачной выставкой, после чего наступило примирение.
Насколько можно понять из воспоминаний обеих женщин, в 20-е годы Гертруда была более близка к Грису, чем к Пикассо. Токлас писала: «Грис [после войны] стал фаворитом Гертруды. Мы часто встречались в Париже. <…> Хуан, несмотря на проблемы со здоровьем, был жизнерадостным, приятным собеседником». По просьбе Элис он разработал орнамент для чехлов к стульям, а уже будучи серьезно болен, изготовил серию литографий к книге У жены была корова. История любви. Женщины посещали Гриса и на юге: в Бандоле, в Монте-Карло и Тулоне. Гертруда все более привязывалась к Грису, и художник был рад этому — он дорожил ее мнением.
