А сторож все кричал: «Воры! Воры!»

На его крик сбежались люди.

— Что случилось? Где вор? — спрашивали они.

— Вот здесь, здесь он был, я уже поймал его, — кричал сторож, — но он вырвался и побежал вон в ту сторону! Несите фонари! Фонари!

Побежали за фонарями. Все это князь Януш слышал и не знал, что ему делать. Он нащупал под лохмотьями кинжал и в тревоге ожидал, что будет дальше. Во дворце началась суета, его искали. Заглядывали во все углы, открывали двери, исходили весь двор. Голоса приближались и к конюшне, но почему-то искать здесь никому не пришло в голову… Так прошел томительный час. Наконец, сторож запер ворота и сказал:

— Вот наступит день, тогда мы его и найдем. Через стены он не перескочит, если же где и спрятался, то я подкараулю, когда буду утром открывать ворота.

Пока все не разошлись, князь Януш ожидал в сене на конюшне. Наконец все утихло. По времени, по крикам ночных стражей можно было предположить, что приближалась полночь. Князь не задумывался над тем, как ему выйти, потому что у него был с собой ключ из оттиска на воске, который по его приказу изготовил Тамила. Вот только Януш запамятовал, от какой двери тот ключ. Он вышел из конюшни и пошел вдоль стены к двери на улицу Савич, вытащил засов, но ключ не подходил.

Нужно было пробраться через весь двор, чтобы найти другую дверь. К счастью, князь прошел через двор незамеченным. Как только он приблизился к нужной ему двери, нащупывая ее в темноте, услышал, что кто-то идет за ним. Он остановился. Да, кто-то шел, как и он, к этой же двери. А князь тем временем уже отомкнул ее и собирался выйти.

— Кто там? — послышалось из темноты.

Князь Януш вспомнил, каким способом Тамила Тамилович раздобыл этот ключ, и ответил:

— Свой, иду за вином для пана Барбье.

— Что? — воскликнул подошедший мужчина. — И вы? А кто вам дал ключ?

— Кто? А вам какое дело?

— Очень даже такое, — сказал, приблизившись к нему, пан Брожак (это был он), — потому что и у меня есть ключ от этой двери, мне его дал пан Бурчак, и я тоже иду за вином для пана Барбье.

Пока Брожак говорил это, князь уже исчез в темноте и торопливо зашагал в сторону своего дворца. Там у ворот Януша поджидал встревоженный Тамила Тамилович, он беспокоился, почему князя так долго нет. И уже не знал, что делать, боялся гнева воеводы, опасался, как бы тот не прознал обо всем.

— Это вы! — вскричал он. — Слава богу! Я уже несколько часов трясусь от страха.

— Я же говорил, что ты трус, Тамила Тамил ович! — откликнулся князь. — Если бы ты побывал на моем месте и в моей шкуре, когда меня пытались поймать как вора, то, небось, помер бы со страху.

— Как вора! — воскликнул Тамила. — И кого — вас!

— Это счастье, что у меня с собой был твой ключ, иначе мне бы там несдобровать! — рассказывал Януш, входя во дворец. — А так я выскользнул из их рук.

И со смехом добавил:

— А твой знакомый пьяница снова пошел за вином, я как раз встретил его с кувшином возле двери. Когда он спросил меня, кто я такой, я ответил, что иду за вином для пана Барбье. Там будут очень удивлены.

— Это ничего, — успокоился Тамила. — Хорошо, что вас там никто не узнал, а что уж они будут думать — не наша забота!

Невдалеке от монастыря и церкви Святого Духа с одной стороны, а с другой — от гостиного двора русских купцов, на Остром конце, возвышается одна из пяти городских брам, построенных сто лет назад, когда страх перед нападением татар заставил задуматься короля, воеводу и епископа Войцеха об укреплении города и его защите. Эта брама была надточена зубцами и двумя башнями, в которых, если присмотреться, можно заметить две пустые черные бойницы. Ушли в прошлое годы страха, и орудия снова лежали и ржавели в городском цейхгаузе. Тяжелые дубовые, обитые железными гвоздями ворота держались на мощных осях, сверху опускались густые железные решетки, чтобы закрывать вход. Вблизи не было никаких жилых построек, только со стороны города в деревянной каплице в неглубокой нише можно было увидеть икону Остробрамской Божьей Матери, защищенную окрашенными ставнями. Перед ней слабым огоньком теплилась лампада. По обе стороны ниши была устроена небольшая галерея, к которой верующие могли подниматься по узкой лестнице, примыкавшей к внутренней стене. Уже в те времена икона Остробрамской Божьей Матери была в большом почете у православных и католиков, которые каждый день молились перед ней, шли к ней со своими бедами и горем. Но перед иконой не было алтаря, и в нише горела только одна лампада, зажженная стараниями верующих, а узкая галерея, ведущая к иконе, могла уместить только несколько человек. Если недоставало пожертвований, магистрат зажигал лампаду перед иконой за свой счет — так он стал опекуном и охранителем Остробрамской Матери Божьей, кроткое обличье которой со скрещенными на груди руками возвышалось над головами горожан. Казалось, что она влекла к себе обиженных и плакала над ними. Проходя под брамой, горожане и приезжие по неписанной традиции в знак почтения снимали перед иконой шапки и капюшоны, а русские купцы, стоя в дверях гостиного двора, гоняли евреев, проходящих под Острой брамой, не снимая шапок. Вот почему евреи редко, разве что ночью, отваживались там ходить.

При браме состояли сторож и городской стражник. Они брали у приезжавших на рынок крестьян деньги с каждого воза, а также камни, которые когда-то тоже давали право въезда в город. Их использовали потом при постройке домов и стен.

Недалеко от брамы сидело несколько торговок. Одни продавали то, что покупают верующие: крестики, образки, колечки; другие торговали пряниками и коврижками. Временами они еще разносили по городу сладости и овощи в корзинах. Первые из них были преимущественно убогие женщины, которые стеснялись нищенствовать и таким способом зарабатывали себе на хлеб насущный. Те, кто продавал сладости или овощи, были чаще жителями предместья, они ходили со своим товаром по городу либо сидели на скамейках за деревянными столами, на которых раскладывались по мискам и тарелкам сладости, пряники, маковые головки и овощи.

В этот вечер они уже собирались расходиться, складывали свой товар; уже и городской стражник топтался у ворот, ожидая минуты, когда можно будет с чистой совестью закрыть их и пойти греться в свой теплый уголок. Но вдруг со стороны города, издали, на улице послышались быстрые шаги по мостовой — это высокий молодой мужчина с пустым кувшином в руке почти бегом спешил к браме. Он был будто немного не в себе, какой-то очень разволнованный, и все с удивлением смотрели на него. Он поставил кувшин, взошел на галерею и, не обращая ни на кого внимания, начал горячо молиться, даже плакал, давясь слезами. Лампада светилась перед иконой, а он плакал и молился.

— Гляньте, — повернулась торговка Марыся к брамному сторожу, — какой-то бедный юноша молится перед нашей Матерью Божьей и плачет! Видимо, что-то сильно его гложет!

Стражник вышел из ворот, глянул вверх, покачал головой и сказал:

— Он так горячо молится, словно за ним гнались черти.

Старая торговка Иванова с Лукишек также повернулась, важно вытерла нос, потом промолвила:

— Не иначе как из богатых, прилично одет. Может, боится кары за какой-то проступок и просит Матерь Божью заступиться.

А на галерее, стоя на коленях и плача, молился пан Брожак (это снова был он).

— Чудотворная Матерь Божья! — взывал он, протягивая к иконе руки. — Что же я такого натворил, что мне нужно умирать? Разве же мне пора умирать?

— Говорит о смерти! — шепнула Иванова Марысе. — Наверное, где-то набедокурил!

— О смерти? — заинтересовался стражник. — Значит, надо доложить в ратушу, может, это какой-то разбойник, еще, чего доброго, наложит на себя руки. Взять бы его да посадить в тюрьму, допросить.

— Как бы он и в самом деле чего-нибудь не натворил! — добавила Иванова.

А пан Брожак молился:

— Чудотворная Матерь Божья, спаси меня от смерти! Сжалься над моей молодостью! Я стану жить по-другому, уйду в монастырь!