Нет, память у меня еще сохранилась хорошая, и вспомнились невольно слова Тараса Григорьевича Шевченко (правда, прежде чем их сейчас написать, я счел необходимым сверить с подлинником):

Настало утро, раннее утро 7 июня 1945 г. Перед тем как сесть в машины, мы должны были еще попрощаться со многими из тех, с кем пришлось встречаться в миссии.

Неожиданно ко мне подбежал старший лейтенант, который нес службу у входа в миссию. Это был единственный человек, которого мне пришлось несколько лет спустя увидеть при очень неприятных обстоятельствах. Уже находясь в ИТЛ, принимая участие в приеме пополнения заключенных, он первым меня, тоже заключенного, узнал и высказал уже несколько позднее при встрече свое крайнее удивление, так как в Париже, видя отношение ко мне генерала Драгуна, полагал, что я нахожусь в почете.

Мы в машинах. Я в одной из них сижу рядом с полковником Новиковым, который, «проявляя любезность», решил нас проводить на аэродром.

Машины промчались по полупустым в этот ранний час улицам Парижа. Париж! Трудно не полюбить этот город, даже если ты прожил в нем не особенно много времени. Жить в Париже, часто бывать в нем, видеть его в дни радости и печали, видеть нарядных и веселых парижан и парижанок и видеть в печальные для Франции дни патриотов, ведущих борьбу против оккупантов за свободу и счастье своей родины, видеть печальных французов, многие из которых потеряли своих близких, не полюбить этот красивый, с весьма поучительной историей город невозможно.

Прощаясь с Парижем, каждый раз, а в этот раз в особенности, вспоминались бессмертные слова Владимира Маяковского, написанные им еще в 1925 г. в стихотворении «Прощанье». Я очень хорошо помнил их, в полном собрании сочинений этого любимого мною автора в шестом томе у меня по сей день имеется закладка на с. 227. Вот отрывок из этого стихотворения:

Машины остановились в аэропорту. Нам разрешили подъехать к стоящему советскому самолету известной международной фирмы «Дуглас». Предстояло прощание с провожающими нас офицерами во главе с полковником Новиковым, посадка в самолет. Ждать отлета оставалось недолго.

Мы знали, что нам предстояло лететь целый день: вылет из Парижа в 8 часов утра, а прибытие в Москву – уже поздно вечером.

Багаж, доставленный на автомашинах, стал более весомым. По приказу генерала Драгуна нашей четверке была передана довольно объемистая корзина с продуктами. Она добавилась к нашим небольшим чемоданчикам и довольно большому мешку дипломатической почты, в котором находились и наши материалы (доклад Директору, важные документы из архивов гестапо, а также и личное оружие и т.п.).

Войдя в самолет, мы удивились увиденному. Салон был не обычным: в нем отсутствовали мягкие откидные кресла. Несмотря на то, что самолет и салон были довольно больших размеров, сидящих мест было очень мало. Вскоре мы заметили, что нет стюардессы.

Оставшиеся еще у трапа самолета полковник Новиков и другие, дождавшись, пока авиалайнер не оторвался от взлетной полосы парижского аэропорта, сняв фуражки, махали на прощание.

Пассажиров было мало. Кроме завербованных мною Паннвица, Стлуки, Кемпы и меня находились еще жена бывшего военного атташе Суслопарова, вызванная в Москву, но, видимо, еще не знавшая о том, что ее муж арестован и находится в тюрьме, и два молодых офицера, как я предполагал, сопровождавшие нашу «дипломатическую почту». Они держались как-то странно, отчужденно.

Мы прильнули к стеклам и всматривались в удалявшийся город. Еще видны были Эйфелева башня, собор Парижской Богоматери, Сена, Сигэ, Сакре-Кер. Угадывались Елисейские поля, Рон Пуэн, Большие бульвары, Пантеон, Латинский квартал и его центр «Бульмиш» – бульвар Сен-Мишель, Сорбонна, «Чрево Парижа»... Мне хотелось увидеть высокий забор и мрачное огромное здание, отнявшее у многих, в том числе и у меня, если не всю жизнь, то на долгие годы много здоровья. Ловил себя на мысли, как повезло Большому шефу – Леопольду Трепперу, который после ареста гестапо и до бегства в этой кошмарной тюрьме провел только одну ночь.

Настроение у всех было разное, но, соответственно, у каждого напряженное. Я мог только предположить, что Паннвиц, Стлука и Кемпа думали о том, что каждого ждет впереди, как их встретят в Москве и как сложится их дальнейшая судьба. Я не исключал возможности, что они, а в особенности Хейнц Паннвиц, несмотря на полученные гарантии личной безопасности и неприкосновенности, все же сомневался.

Лично мои мысли были направлены совершенно в другое русло. Прежде всего еще раз отчетливо вспоминалось, как в 1938 г. я возвращался в Советский Союз после участия в национал-революционной войне в Испании. Тогда было мое первое возвращение на Родину, после сравнительно непродолжительной отлучки, ведь я пробыл за границей в то время менее года. При этом возвращался я по своему советскому паспорту, как гражданин Советского Союза. Вместе со мной в мягком вагоне ехали мои друзья, и среди них ленинградец Михайлов. Мы и тогда спешили, знали, что нас ждут родители, а кого-то жены и дети. Было радостно, не умолкали наши веселые разговоры.

Я улыбнулся, вспомнив, что, как только в Негорелом мы вышли из вагона после пересечения нашей государственной границы, увидели своих, очень близких нам пограничников. Мы были готовы броситься им на шею, обнять и поцеловать, поцеловать и нашу родную землю.

Пролетая над Берлином, всюду виднелись следы только что закончившейся войны. Много было разрушений, но это нас не удивляло, ибо сравнительно недавно Паннвиц и я проехали по значительной части территории горящей Германии и побывали в Берлине. Тяжело было смотреть на разрушенные дома, на людей, лишенных жилья, а их было много.

Хейнц Паннвиц, видимо не выдержав, наклонился ко мне и тихо вновь повторил то, о чем мы раньше уже говорили: при таком разрушении жилых домов большинство промышленных предприятий продолжало стоять нетронутыми. Тяжело вздохнув, он продолжил: «Дай бог, чтобы моя семья осталась жива!»

Заместитель начальника зондеркоманды «Rote Kapelle» гауптштурмфюрер CC Хайнц Паннвиц. Снимок сделан в советском лагере. 1940-е годы

И вот нам предстояло уже приземлиться в Минске. Подлетая к столице Белоруссии, мы оказались невольными свидетелями ужасающих разрушений. Почти все жилые дома были полностью разрушены, торчали только кое-где уцелевшие стены. Мы приземлились близ Минска и задержались там ненадолго; пополнив запас горючего, мы продолжили наш полет. Теперь оставалось ждать приземления в Москве.

Меня несколько удивило, что наши попутчики, лейтенанты, буквально не отходили от меня и моих «немецких друзей». Они с нами не контактировали, со мной не перебросились ни одним словом, а вот «любопытство» по отношению к нам не сумели скрыть.