Обхад вернулся из своего неоконченного отпуска, как только слухи о грядущей войне докатились до северной провинции, в которой он отдыхал. Старый тысячник не стал дожидаться официального вызова, понимая, что на счету может быть каждая минута. Поэтому и появился во дворце раньше других; поэтому почти не распаковывал дорожных мешков; поэтому и получил интересное задание, приступить к выполнению которого Обхаду не терпелось. Какой-нибудь тепленький полусонный горожанин, узнай о подобном рвении, заявил бы: «Идиотизм», – и по-своему был бы прав. Но для тысячника существовала своя истина, отличная от запыленных истин коренных горожан; она заключалась в том, чтобы жить, шагая по лезвию клинка, – лишь в такой жизни Обхад и видел смысл. И он знал, что, когда попадет к Ув-Дайгрэйсу, попросит только об одном – чтобы тот снова отпустил его на землю. «Спасибо тебе, Бог Войны, за милость, но позволь еще раз испытать упоение риском». Тысячнику казалось, что Ув-Дайгрэйс поймет его.

Перевалило за полночь – отличное время для того, чтобы отправиться в дорогу. Тракт безлюден, и никто не станет путаться под ногами. Осталось только заехать за этим жрецом и – на юг.

Обхад искренне надеялся, что навязанный ему спутник не станет обузой в пути.

В конюшнях все уже было готово – садись да поезжай. Он вскочил в седло, принял в руки поводья остальных трех коней и направил скакуна к выходу.

Конюшие смотрели ему вслед и понимающе переглядывались: время сейчас сложное, так что нет ничего удивительного в том, что господин тысячник отправляется в дорогу на ночь глядя. В последние несколько дней такое происходило очень часто.

Обхада без лишних расспросов выпустили из дворца, и вот уже темные улочки Гардгэна приняли его в свои объятия и каменные дома принялись задумчиво поигрывать эхом от конских копыт.

В храмовом районе стонали флейты и скорбно рокотали барабаны. Торжественные похороны… вот только чьи?

Тысячник въехал на улицу Церемоний, запруженную людьми от начала до далекого, не видного отсюда конца; приостановил коня и присмотрелся.

Поблескивал в лунном свете черный булыжник мостовой; кругом были люди, много людей. В основном – служители различных культов, одетые сегодня непривычно ярко и роскошно, с венками, ритуальными музыкальными инструментами, с сосредоточенными лицами и печальными глазами.

Обхад спешился и пошел сквозь толпу, прижимаясь к стенам храмов, поскольку посередине улицы передвигаться было невозможно. Но даже и здесь, на краю потока, тысячника несколько раз задерживала тугая сила людской толпы. Приходилось останавливаться и пережидать.

Во время одной такой вынужденной остановки он стал невольным свидетелем разговора – даже не всего разговора, а только части. Разговор показался ему любопытным, пускай и не настолько, чтобы задерживаться и дослушивать его до конца.

Говорили двое. Один – низкорослый немолодой мужчина с седой бородой и с необычайно светлыми голубыми глазами, другой – сухощавый старик в дорогом халате, все время потиравший руки. Кости у него ломит, что ли?

– Да, – кивал голубоглазый – Тебе не соврали. В голосе говорившего Обхаду почудилось плохо скрываемое презрение к собеседнику. Старик покачал головой:

– Жаль. Он был одним из немногих, кого я не считал своим врагом.

– Это не было взаимным. – Голос голубоглазого стал холоднее, а взгляд – жестче. – Мне говорили, что ты не появишься в Гардгэне. Тебя ведь предупреждали.

– Сегодня такая ночь… – Старик неопределенно пожал плечами и потер руки. – Вне всякого сомнения, я не появлюсь в Гардгэне в ближайшее… время. Но сегодня я захотел приехать – и приехал. Спустишь на меня своих храмовых псов?

– Ты же знаешь, что нет. У тебя есть право на то, чтобы проститься с ним. – Голубоглазый помолчал, а потом произнес, скорее для самого себя, чем для своего собеседника: – Странные времена. Никак не могу поверить, что он на самом деле умер.

– Что? – встрепенулся старик. – Что ты сказал?

– А ты не знал? – удивился голубоглазый. – Он умер. Да-да, именно в том смысле, который вкладывают в это слово…

Толпа расступилась перед Обхадом, и он поспешно втиснулся в освободившееся пространство, так и не дослушав чужой беседы до конца.

Еще некоторое время он продирался сквозь людской поток, но в конце концов все-таки попал туда, куда стремился, – перед тысячником стоял храм Ув-Дайгрэйса. Обхад въехал на задний двор и привязал там коней, чтобы их никто не спугнул (красть здесь считалось тягчайшим преступлением, а вот испугаться нечаянных резких движений и громких звуков животные могли). Потом поднялся по ступенькам и – остановившись на мгновение, чтобы преисполниться необходимым внутренним состоянием, – вошел в храм.

Обхад бывал здесь неоднократно, поскольку, как и положено воину, почитал Бога Войны более других Божеств. Но всегда, стоило ему только ступить под своды храма, откуда-то из теней появлялся какой-нибудь младший жрец и произносил ритуальную фразу приветствия. На сей же раз Обхада встретили только тишина с пустотой – больше никого.

Он постоял на пороге, удивленный таким небрежением к традициям, а потом направился к алтарю. Тысячник знал, что где-то рядом должен находиться проход в коридор, который ведет в помещения для жрецов. Время подгоняло, и Обхад готов был нарушить уединение служителей Бога для того, чтобы поскорее выехать из города. Ув-Дайгрэйс простит, а нет – что же, это его, Обхада, выбор…

Когда он приблизился к алтарю, с улицы кто-то зашел, заслоняя собой пляшущий свет факелов и фонарей.

– Вы что-то ищете, господин? – поинтересовался вежливый голос.

– Да, – кивнул, оборачиваясь, Обхад. – Я от господина Ар-махога. Ваш верховный жрец…

– Понимаю, вы тот, кто едет на перевал, – сказал вошедший. – Простите, что заставил вас ждать. Кони готовы?

– Готовы.

– В таком случае поспешим. – Человек знаком пригласил Обхада к выходу. – Тиелиг просил, чтобы мы не задерживались.

Тысячник и жрец направились туда, где были оставлены животные.

Когда они вышли на улицу, с небес, неожиданно и свирепо, обрушился ливень. Торжественная процессия замерла, словно падающая с неба вода была знамением… впрочем, как знать.

Обхад поднял голову и фыркнул, стряхивая с усов дождинки. Его спутник натянул на голову капюшон и выжидающе посмотрел на тысячника. Они свернули за угол и подошли к коням.

Уже вскакивая в седло, Обхад вспомнил, что до сих пор не знает имени своего спутника.

– Как мне вас звать?

– Джулах, – донеслось из-под капюшона.

Тысячник кивнул и развернул коня к выезду на улицу Церемоний. Им предстояло сегодня одолеть большое расстояние, и оставалось лишь надеяться на выносливость жреца. Кажется, этот выдержит.

/свечение гнилушек на кладбищенских могилах, вырванное из темноты – смещение/

У Ханха сделали остановку. Будь на то воля Талигхилла, он гнал бы людей и животных дальше, но следовало вымыть взятых на рудниках Братьев; к тому же Ханх – не разлившийся по весне ручеек, на переправу нужно время. Вынужденная задержка грозила затянуться минимум на полдня – невеселая перспектива. Талигхилл послал своего нынешнего старэгха Шэддаля на противоположный берег, а сам остался на этом, чтобы следить за переправой.

Сжигаемый изнутри желанием действовать, Пресветлый взобрался на коня и направил его на холм, с которого открывался вид на мост и большую часть войска.

«Чуден Ханх при тихой погоде», – писал когда-то забытый ныне поэт-философ. Поэт умер, а строка осталась, и теперь Талигхилл понимал почему. И впрямь чуден. Он множество раз в своей не такой уж долгой жизни (особенно – с позиций предстоящего) бывал здесь, но не обращал внимания на реку – из-за занавесок паланкина немного увидишь. Теперь же, оказавшись перед величественно разлившимся водным исполином, смотрел, затаив дыхание… впрочем, какое там «затаив»! – перехватило у него дыхание от этой величественности и неторопливости; так течет по своим делам удав-долгожитель, так качает верхушками стволов бамбуковая роща, так шагает, таща за собой плуг, матерый буйвол, так выдыхают облака горы. Так несет воды Ханх.