«Помню — поезд бесшумно рвануло…» Стану думать, что скучаешь Ты в чужом краю… Помню, — поезд бесшумно рвануло. Твой последний, растерянный взгляд… (Средь вокзального шума и гула Ничего не воротишь назад). Пустота и безжизненность улиц… (Что мне делать с такой пустотой?) Об игрушки твои споткнулась В темноте возвратившись домой. Вот опять — дожди, непогода, Гнет ничем не оправданных дней… Вот опять — пустота и свобода. Уже горько знакомая мне. На лазурно-седом океане Ты во сне встречаешь зарю… И я слышу твое дыханье, На пустую кроватку смотрю. Твои письма всего мне дороже, (Не читать их, — любовно беречь), Хоть не сам ты их пишешь, быть может, Хоть мертва в них французская речь. И мне чудится, как вечерами, Среди мирно уснувших детей, Ты тоскуешь о доме, о маме, Об уютной кроватке своей. 1936 «Будет больно. Не страшно, а странно…» Будет больно. Не страшно, а странно. Слишком просто и слишком легко. Вот расплата за годы обмана, Вот обещанный «вечный покой»! Ни печали, ни слез, ни тревоги, — Равнодушье во всем и везде. Будет трудно подумать о Боге, И неловко смотреть на людей. А потом — (но не все ли равно?) Очень холодно, сыро, темно. 1936 «Ты знаешь сам — таков от века…» Ты знаешь сам — таков от века Закон, нам данный навсегда: От человека к человеку — Дорога боли и стыда. За проблеск теплоты минутной — Цена невидимых утрат. И непреодолимо трудно Сказать простое слово: брат. И если для тебя дороже Твой невзволнованный покой, — Не отзывайся на тревожный И жадный зов души другой. Очнись от жалости невольной, Останови последний шаг: Почти всегда бывает больно, Когда раскроется душа. 1936 «Мои слова о верности и боли…» Мои слова о верности и боли, Мои слова, нежней которых нет, — Не растеряй в своей слепой неволе Мои слова, похожие на бред. От жарких слез опухнувшие веки, Стихи о том, что невозможно жить… Я знаю, как жестоко в человеке Желание — все поскорей забыть. Припомни все в короткий миг утраты, Когда в вечерний, в неурочный час Притихшею больничною палатой Придешь ко мне. Уже в последний раз. 1936 «Над широкой вечерней равниной…»
Над широкой вечерней равниной — Память незабываемых дней. Да в улыбке подросшего сына Слабый отблеск улыбки моей. Груды старых тетрадок на полке. Пачки писем (когда? от кого?) Чьей-то жизни слепые осколки. А потом — ничего. Ничего… Много скучных стихов. Да еще — Крест, обвитый зеленым плющем. 1936 «Есть такое слово: „не могу“…» Есть такое слово: «не могу». Глупое такое слово. Словно стон, оно слетает с губ В тишине отчаянья глухого. «Не могу»… и слезы на глазах, Жалкие, беспомощные слезы. И отчаянье, и стыд, и страх. И кому-то скрытая угроза… Руки жалобно спадают с плеч И висят безжизненно, как плети… — Значит, больше нечего беречь, Кроме призрачной мечты о смерти… Но в каком-то дьявольском кругу Сердце бьется и тоскует снова… Глупенькое слово: «не могу». Грустное такое слово. 1937 «Лета не было в этом году…» Лета не было в этом году. Лето кануло в темном бреду, В жутком мраке пустых и бессолнечных дней, Где теперь с каждым днем холодней. Ты один в ореоле бесснежной зимы, Где навеки несхожие мы. Я одна — в темноте, где надежды и ложь. Ты в мою темноту не сойдешь. Лета не было в этом году. А зимой я тебя не найду. 1937 «К чему теперь высокомерье…» К чему теперь высокомерье, Мой честный, безупречный путь? Кого и в чем я разуверю, Кого сумею обмануть? И кто найдет меня прекрасной В недостижимости такой, С такой непогрешимо-ясной, И слишком трезвою душой. И для чего теперь певучий, Мой правильный чеканный стих, Когда я знаю, что не лучше Таких же тысячи других. Когда я знаю (втайне где-то, Наедине сама с собой), Что жизнь моя была согрета Одной бессмысленной мечтой. 1937 |
