– Национальность, говорите вы?

– Да, может быть, я плохо выражаю свои мысли, но вы понимаете, что я хочу сказать, не правда ли?

Его двусмысленная улыбка становится более явной:

– Безусловно. Так вот, трудно определить "национальность", как вы говорите, одного бриллианта. Безусловно, существуют способы их огранки, типичные для от дельных стран, но это малоубедительно. Ах, когда камень оправлен, я не сказал бы, что это совсем меняет дело, но, в конце концов, оправа может дать определенные указания... А голый бриллиант...

Он строит гримасу. Потом он состроит еще три или четыре, прежде чем мы расстанемся. Он провожает меня до дверей своего бюро. Я показываю рукой на мастерскую. Драгоценные камни всех сортов валяются вперемежку на столах и верстаках. Я замечаю:

– Вы не боитесь воров?

Он пожимает плечами:

– Пятнадцать дней тому назад гангстеры напали на Банк драгоценностей...

– Я как раз об этом подумал.

– Ограбления банков происходят одно за другим, но не ограбления ювелиров. Я не знаю, почему, но это так.

– Может быть, потому, что продукцию ювелиров труднее сбыть?

– Возможно. Но поскольку Банк драгоценностей стал жертвой злоумышленников две недели тому назад, не думаю, что подобное повторится в ближайшее время.

– Я вам желаю, чтобы так и было. Хотя... один из ваших собратьев, уже после ограбления Банка драгоценностей, подвергся нападению у себя дома, не правда ли? Мне кажется, что я читал в газете что-то в этом роде.

– А, вы говорите о Гольди?

– Возможно, что это его имя.

– Да, конечно, Гольди. Но у него ничего не украли. Между нами говоря, у Гольди нечего было и красть. Я его знал. Он был неплохим парнем, но влачил жалкое существование.

Пока Блюменфельд говорит, я за ним исподтишка наблюдаю. И у меня создается четкое представление, что Блюменфельду наплевать на Гольди, на его жизнь и его смерть, как на свой первый алмаз-сырец, который он держал в своих пухлых пальцах. Если бы он был причастен к скоропостижной кончине Гольди, то проявил бы хоть какой-нибудь признак легкого замешательства, когда я упомянул в разговоре о Гольди. Но он вообще не выказал никаких чувств. И даже его двусмысленная улыбка не исчезла с губ.

Я покидаю господина Блюменфельда и иду искать дальше. Я не знаю точно, стараюсь ли я обнаружить того типа, с которым подрался Гольди, или просто собрать данные о бриллиантах и их обработке. Я иду, доверяясь своему нюху. Правда, до настоящего момента он принес мне не так много пользы.

Тем не менее, я продолжаю свой обход.

Я встречаюсь с тремя другими лицами, фигурирующими в моем списке, результат тот же.

Четвертого, то есть пятого, считая Блюменфельда, зовут Розенталем, но по соображениям экономии он выбил только "Розен" на табличке, которая прикреплена у входа в дом на улице Папийон, где указано, что его можно найти в глубине двора, направо. Господин Розен, имевший деловые связи с Гольди, очень похож на последнего по объему и размаху этих дел. Судя по всему, он располагает большим количеством свободного времени. Дай Бог ему им воспользоваться, так как он на склоне своих лет, даже очень хорошо на склоне. Когда я толкаю дверь его берлоги, приводя в движение колокольчик, он сидит и читает газету на идиш. Звук отрывает его от чтения, он подскакивает в своем кресле, словно где-то поблизости разорвалась бомба.

– Господин Розен?

– Да, да, да, – заикается он.

– Меня зовут Мартэн.

Он одобрительно кивает. Не знаю почему, но он одобряет. Он неправ, но это ничего не значит. Мало-помалу он приходит в себя.

– Вы меня напугали, – говорит он, – я дремал и...

– Извините меня.

– Садитесь, господин Мартэн. Я усаживаюсь.

Орлиный нос господина Розена украшают очки в стальной оправе. За стеклами бегают глаза, словно хотят смыться куда-нибудь. Полное отсутствие волос на голове господин Розен скрывает под черной ермолкой.

– Что вы желаете, господин Мартэн? – произносит Розен, нервно поигрывая пальцами по своему столу, за валенному лупами, весами разного калибра, одним словом, всякими причиндалами ювелира по бриллиантам, но которыми он пользуется не так часто, как ему хотелось бы.

Я ему выдаю все тот же привычный трёп, оглядывая все вокруг. На этажерке набросано кое-как несколько книг. Журналы его корпорации с фотографиями драгоценностей валяются на стуле.

– Национальность? – спрашивает Розен, точь-в-точь как Блюменфельд и другие.

И как Блюменфельд, он соединяет пальцы, которые все время трясутся. По моему мнению, этот Розен порядком закладывает.

Объясняю ему, что я подразумеваю под словом "национальность".

– Да, да, – говорит Розен.

Он поглядывает на меня поверх очков. И начинает говорить, но я с трудом слежу за его мыслью. Он разъединяет пальцы. Левой рукой гладит себе подбородок, потом чешет ухо. В то же время правой постукивает по столу, перестает, стучит опять, потом эта рука застывает на столе, как бы набираясь сил, а затем – гоп! – она исчезает под столом. Я вскакиваю, хватаю господина Розена за запястье и заставляю его выронить крупнокалиберную пушку, которую он вытащил из ящика.

– Ну и как, папаша? Это что еще за нравы? Вы что, считаете, что в мире недостаточно антисемитов? И хотите, чтобы я пополнил их ряды?

Он хнычет:

– Делайте все, что хотите, берите все, что хотите, но оставьте мне жизнь. Старый Абрам дорожит своей жизнью. Она была у него тяжелая, но он дорожит ею.

Он хнычет, дрожит как лист, жалобно пыхтит. В схватке его черная ермолка слетела. Очки тоже. Я усаживаю старого еврея в его кресло, подбираю все его шмутки, в том числе и оружие. Это револьвер с барабаном. Я кладу его в карман. Кое-как я нахлобучиваю на Абрама Розена его ермолку. Он покорно дает это сделать. Потом я протягиваю ему очки. Одно из стекол разбито. Обнаружив ущерб, Розен воображает себя у Стены плача.

– Ладно, ладно, – говорю я ему. – Я хорошо знаю, что оптики неохотно берут это в ремонт, но у вас же найдутся средства купить себе другие. Нет?

Ему хочется ответить мне "нет", но не хватает на это наглости. Он водружает свои окуляры на место. Отсутствующее стекло придает ему забавный вид. Он вздыхает, шмыгает носом, нагибается и разыскивает осколки стекла. Раскладывает их на своей газете на идиш и разглядывает с огорчением. Стекло не превратилось в крошку, а разбилось на крупные куски. Я смеюсь:

– А куски-то целые. Может быть, с небольшим количеством клея...

Он глядит на меня своими разрозненными глазами. Моё предложение, по-видимому, подходит ему.

– А теперь, – говорю я, – будем серьёзны. Вы всегда встречаете своих клиентов со шпалером в руке? Теперь меня не удивляет, что у вас их так мало.

– Клиент? – бормочет он. – Клиент? Вы, может быть, думаете, что я не понял сразу, кто вы такой?

– А кто ж я такой?

– Злоумышленник, который нападает на беззащитного старика.

– Беззащитного...

И я похлопываю по карману, в который сунул его револьвер:

– Громко сказано.

– О! Я не знаю, зачем я вытащил этот револьвер. Я нервничаю. Я дорожу своей жизнью и боюсь. Две недели тому назад гангстеры напали...

– На Банк драгоценностей. Знаю. А потом одному из ваших собратьев нанесли также визит. Некоему Гольдану или Гольдштейну.

– Да. Поэтому, когда я услышал ваши разговоры о вещах, в которых вы, по всей видимости, ничего не смыслите...

– Вы приняли меня за гангстера, который прежде, чем кинуться на вас, стал морочить вам голову?

– Да, и я вас...

– Ладно. Перестаньте стонать. Вот кто я есть.

И я сую ему под его глаз с целым стеклом свои документы.

– Ах! – восклицает Розен. – Так вы... вы – частный детектив? Вас зовут Нестор Бурма?

Нельзя поклясться, что это его сильно успокоило.

– Да.

– Извините мою ошибку...