Маркус расслышал в тишине и в шуме леса вокруг как едва слышно затрещал изгибающийся лук, как скрипнула тетива, натягиваясь до самого возможного предела. Дальше время в который раз для него потекло очень медленно. Он вскочил как ужаленный и развернулся в сторону, откуда в него с воем полетела черная оперенная стрела. Он легко отбил ее длинным ножом и бросился вперед со всей скоростью, на которую был способен. Стрелок, нужно было отдать ему должное, был очень хорош, но против Маркуса в одиночку ему не помогло бы никакое оружие. Вторая стрела, вышедшая из кустов, густо драпированных начавшим мокнуть от потепления снегом, почти оцарапала ему щеку, с жужжанием пройдя мимо и обдав его лицо злым и коротким порывом ветра. Третья уже не успела вылететь в цель. Стрелявший понял, что время упущено, а тот, в кого он стрелял, приближается к нему с неимоверной скоростью. Он бросил лук, а сам бросился бежать куда глаза глядят. Конечно, это было совершенно бесполезно, он не ушел бы от мастера клинков, даже если сейчас за ним на выручку прилетел бы громадный черный дракон. Маркус знал, что этот человек что-то видел и знает о том, что случилось тут, пока он на смерть рубился с Химерами. А значит, он возьмет его любой ценой. Пусть даже теперь за него заступиться сам архидемон Хармут, единоличный предводитель всей армии ада. Да кто бы то ни было вообще, пусть даже его станет защищать сам Предвечный и не рожденный Свет.
Маркус понял вдруг, что находится на грани самой настоящей пропасти, последней пропасти в его жизни. Слишком долго в нем копилась боль и не вымещенная злоба на мир, который разлучил его с той, которою он любил больше жизни. Эта боль приходила к нему каждую ночь в виде жутких кошмаров, садилась к нему на постель, заглядывала в глаза и звала его по имени, как родная мать в детстве, которой у Маркуса никогда не было. А сегодня выяснилось, что все это было с ним зря. Что все это было нужно лишь только ему одному. Что нет больше прежней Рейнариди, ни живой, ни мертвой. А вместо него есть жуткий демон, собранный из живого дымящегося льда, питаемый пламенем ада, с лезвиями вместо кожи и с ненавистью вместо души. Пусть лучше она вообще не приходила бы к нему этим зимним днем. Пусть лучше дала бы ему пасть от руки богомерзкой колдуньи. Или отдала бы его на растерзания жутким теням, не вложив в его руки темное копье с древком из дышащей стали. Она теперь жила в своем собственном, личном аду, каждый день окунаясь в муки, страдания, поедая их силу и первородную ярость словно хлеб и запивая их кровью словно молоком.
Даже любовь, которая была между ними когда-то, это великое чувство, не раз спасавшее Маркусу жизнь и придававшее сил тогда, когда все кажется было потерянно, теперь была ей забыта. Тот божественный и благословенный свет между ними, которому могли бы позавидовать даже ангелы на небесах, теперь было для нее не больше, чем тревожным воспоминанием. К чему сейчас ему было жить, когда все это так для него обернулось? Если чужую, почти безнадежную войну он выиграл, а свою собственную проиграл уже очень давно, и даже не догадываясь об этом, поскольку похоже воевал в ней в одиночку. Воевал против того, что никому, кроме него, уже давно было не нужно. Пока он бежал вперед по снегу, будто рысь на охоте, с хрустом ломая кусты и сучья под ногами, он понял вдруг, что в нем не осталось ни малейшего желания что-либо делать. Сражаться и жить дальше. Это не имело больше никакого смысла лично для него самого. Осталось только узнать, что с Сарсэей и вернуть ей Джеми обратно. А после пусть все катиться к черту. Пусть они делают все, что хотят, он больше в этом участия принимать не станет. Пусть воюют, ненавидят, сражаются ради великих идеалов Света и порочных ценностей Тьмы, ищут истину и спасение, а может даже Предвечного Бога внутри самих себя. С него было достаточно. Дальше все это будет происходить уже без него. На сей раз это все была правда и лично он, Маркус из Рейна, уже абсолютно ничего не мог со всем этим поделать. И потому он не хотел больше жить в мире, в котором подобное могло быть и было возможно с ним или с кем бы то ни было вообще.
Незадачливый стрелок ушел не далеко. Харагрим без труда сбил его с ног и всем своим весом и двумя стальными руками вдавил его жилистое и изворотливое тело в сырой и влажный снег. Он вдруг услышал смех рядом с собой. Злой истерический смех, говорящий о том, что смеявшийся был сильно болен душой. И рану его уже ничем нельзя было залечить.
Маркус с тревогой осмотрелся по сторонам, но вокруг никого не было видно. Это было очень странно и начало вызывать у него тревогу. Вокруг теперь вообще не было ни единой живой души и никто смеяться подобным образом не мог. Человек, лежавший на земле, в ужасе смотрел на него и причина тому страху была даже не его собственная жизнь, которой он мог в конечном итоге поплатиться за то, что стрелял в мастера клинков. Он был в ужасе, потому что прямо сейчас смотрел северянину в глаза и никакие одержимые, в которых не так давно притворились все его товарищи и даже близкие друзья, не могли напугать человека в черной броне сильнее, чем лицо и глаза харагрима, который стальными руками держал его как удав держит цыпленка.
Маркус снова услышал хриплый и всхлипывающий смех, полный истерической мольбы, боли и желания эту боль утолить. Он продолжал с тревогой смотреть по сторонам, силясь понять, какой демон уцелел рядом с ним и теперь смеется, торжествуя над всем, что недавно случилось. Он далеко не сразу понял, что смеялся он сам.
Мастер клинков, громко звякнув кованой сталью, снова достал свой огромный нож. Человек, на котором он сидел сейчас верхом, будто на деревянном седле, онемел от ужаса, как огромная ящерица, которая в попытке избежать смерти, притворялась мертвой.
– Сейчас будет интересно порезать тебя на части и взглянуть есть ли вообще душа у таких как ты?
Он снова захохотал, на сей раз не закрывая глаз и глядя прямо перед собой, выгнув шею вперед.
– Мне кажется, всему виной были вы. Люди в черной броне. Если бы не ваши подлые происки с несчастным ребенком, я бы не пришел сегодня в это преданное Богом место.
Его голос снова захлебнулся в приступе всхлипывающего смеха.
Он прижал острое как бритва, тяжелое и ледяное лезвие своего страшного ножа, перепачканного кровью, к лицу человека, который несколько мгновений назад пускал стрелы ему в сердце, к его белой как мел коже, в которой от ужаса ушла вся возможная кровь.
– А если бы я не пришел сюда, эти мерзкие твари не убили бы моих лучших друзей как овец на бойне. Не забрали бы мою женщину. И уж совершенно точно я не узнал бы о том, какая именно судьба постигла мою вечную любовь. Я уверен, ты понимаешь, что кто-то должен будет ответить мне за это.
Лицо Маркуса принимало сейчас странное, отвлеченное и вместе с тем почти ласковое выражение, он то и дело поворачивал голову на бок, с одной стороны на другую, словно видел что-то недоступное обычному взору и теперь старался рассмотреть это получше. Сейчас он будто играл с пестрым лопоухим котенком, который старался напасть на его руку, но от этого становилось еще только страшней. Страшней, чем если бы вместо него сейчас над человеком в черном склонилась молчаливая антрацитовая Химера и, обнюхав его, начала бы щелкать пастью еще более страшной, чем сотня медвежьих капканов с взведенной до упора пружиной.
Он продолжал играть ножом.
– Как ты думаешь, где именно у тебя может быть душа? Ели она вообще у тебя есть. В голове? – воин в броне застонал от ужаса и попытался закрыть лицо руками, зажмурив глаза и отворачиваясь.
– Скорее всего она где-то ниже. Но не в груди. – Тут Маркус снова жутко засмеялся, уже не так громко и безумно как прежде, но легче от этого никому не стало бы. – В груди у тебя камень. Возможно в кишках? Давай-ка проверим! И сделаем это медленно! Не спеша! В поисках душевного света никак нельзя торопится, мой друг.
