От второго ее поцелуя, наполненного сладкой нежностью и каким-то давно уже забытым волшебством, отказаться он уже не нашел в себе сил. Маркус перестал вдруг понимать, зачем вообще нужно был тогда, тем далеким весенним вечером, отказываться от того, что она могла подарить ему так давно. Он мягко положил ей на плечи свои тяжелые руки и ответил на ее поцелуй, наполненный тонким запахом молодых весенних цветов. Тело Сарсэи было к нему все ближе и ничего на свете сейчас, кроме этого, уже не имело особого значения. Она быстро сняла с себя ту легкую ночную одежду, что была на ней все это время. И больше им не нужны были мысли, мудрые значения или простые слова. Между ними теперь на время остались лишь только чистые чувства, в которых любой человек смог бы растворить любые свои мыслимые и невообразимые печали.
Глава 9. Храм Предвечного и не рожденного.
В малом городском храме было против обычного светло и безлюдно. На алтаре в глубине просторного зала горел огонь, поддерживаемый трудолюбивыми послушниками круглые сутки во все дни года, кроме первого, когда она прогорал и тух, оставляя лишь теплые угли и старшие священники с великим торжеством и радостью зажигали его снова. Так, согласно верованиям Предвечного, обновлялся бесконечный цикл рождения и смерти, извечно царивший на этой земле. Пламя символизировало силу Перворожденного Света, дарованную Богом всем благочестивым людям, живущим на земле, и это было правильно и мудро.
У дверей по обычаю ютились нищие и попрошайки, те, кому некуда больше было идти в эту морозную зиму, и те, кто уже давно был не нужен совершенно никому на этом свете. Им не позволено было пройти дальше в зал поближе к огню и как следует погреться. Чтобы сделать подобное, нужно было купить хотя бы одну церковную свечу за четверть медной монеты Империи.
В былое время в этом не было необходимости, а на невысоком мраморном алтаре возле жаровни даже клали еду для всех, кто беспрестанно нуждался, но те времена к сожалению давно и безвозвратно ушли. Короткую и тонкую свечку из пчелиного воска конечно можно было принести с собой, но для этого ее все равно нужно было где-то добыть, обменять на что-то или попросту украсть из церковного лотка под страхом быть закованным в кандалы и преданным в вечное рабство, что по сути было намного хуже смерти. Без свечи пройти по храму к алтарю Света было категорически запрещено, а все то немногое, что удавалось добыть нищим людям на улице, уходило на скудную еду или короткий ночлег на узкой лавке под грязной закопченной крышей в вонючем городском клоповнике. Теперь в зимнее время ночью все храмы Империи приказано было наглухо запирать, выдворяя всех прихожан на улицу, независимо от их звания и даже знатности рода. Почему-то в последние несколько лет считалось, что быть в церкви Света без огня в руках было стыдно и неблагочестиво и Предвечный Бог все равно никак не сможет услышать молитвы человека, лишенного даже самой малой толики священного пламени. Со временем служители культа стали от чего-то забывать, что огонь веры всегда должен в первую очередь гореть в душе человека, пришедшего в божие место, а вовсе не на нитке короткой свечи, стоившей для многих людей совершенно немыслимых денег. Так или иначе, нищие теперь молились у дверей о всех своих бесчисленных бедах и лишениях, ожидая, что может быть кто-то из набожных горожан, пришедших в храм вдруг расщедриться и протянет им медную монету или просто черствый сухарь, а может даже кувшин дешевого и кислого яблочного вина, которое позволит хоть немного согреться в мороз, от которого нестерпимо ломило все кости. Они тихо довольствовались тем скудным теплом, что доходило до них из глубин просторного каменного алькова. И теперь стало похоже, что заведенный ныне порядок никто как-либо менять к лучшему уже не собирался.
Для кого-то даже столь малая вещь, как сломанный на двое медяк, была недостижима как десять цельных монет золотом или даже целая тысяча крупных как слива сапфиров, или как людское сострадание и добро, о котором говорили тут так часто и горячо, и теплей от понимания этого разумеется никому из стоявших за чертой не становилось.
Тяжелая церковная дверь отварилась совершенно бесшумно, старательные и прилежные послушники ежедневно перед утренней молитвой обильно смазывали огромные петли густым, как глина, прогорклым и вонючим жиром, дабы ничего постороннего не могло нарушить дневные песнопения и святую тайну единения с далеким божеством, научившим людей доброте. В зал вошел человек в одеяниях священника-пилигрима из далеких святых земель Семериван. Его теплая длинная ряса серого цвета была обильно посыпана снегом, а на тонком кожаном поясе, подпоясывавшим мантию, висела длинная связка черных, как лесные ягоды, четок и небольшой потертый и совсем простенький деревянный крест Предвечного огня.
Священник опирался на прямую узловатую палку, видевшую на своем веку уже бесчисленное множество изнурительных и долгих переходов по Имперской земле. Огромный капюшон скрывал лицо тяжелыми складками, опускаясь на плечи и спину. Яркие нашивки на рукавах говорили о высоком звании явившегося, что не могло остаться без внимания любого, кто был сейчас внутри большого церковного зала. Снимать капюшон пришедший совсем не торопился, равно как и отряхивать снег с одежды или обметать сапоги у входа, как это подобало всем без исключения явившимся в священную обитель. Он сделав несколько шагов вперед вдруг резко остановился, словно в нерешительности, или внезапно забыв зачем именно он сюда пришел. Осмотревшись семериванец снял с плеча тяжелую матерчатую сумку, набитую чем-то до краев и, оглянувшись еще раз, твердо и без раздумий направился к стоявшим вдоль холодной каменной стены обездоленным. Подойдя к старику в жалких лохмотьях и с уродливым бельмом на правом глазу, стоявшему почти у самого входа опираясь на короткие кривые костыли, странный служитель Света вынул из своей сумки большую краюшку подсохшего хлеба и тонкую свечу и осторожно, но с твердостью вложил свой простой, но столь желанный дар в сухую и ослабшую руку городского нищего.
– С нами Свет, братья! – проговорил он спокойным и ровным голосом. Все прочие, стоявшие рядом, далеко не сразу поняли, что же на самом деле только что произошло. Пока пришедший снова не достал хлеб и не протянул следующему стоявшему подле него человеку. Потом в руке священника весело звякнуло серебро имперской чеканки вперемешку даже с мелкими пузатыми кругляшками светлого золота. Люди, превознемогая отупляющую голодную усталость и глухое удивление, обступили его со всех сторон сначала осторожно и с опаской, будучи еще не в состоянии постичь и поверить во все происходящее, затем уже посмелей и даже с напором. Каждому из приблизившихся и протянувших к нему сухие и грязные покрытые язвами и холодными ожогами руки, пилигрим старался что-то дать, повторяя снова и снова одну простую, но крайне важную фразу, ту самую, с которой всегда начиналась первая страница святой книги Предвечных.
– С нами Свет!
Добро от людей в рясе бездомные и нищие видели нечасто, все больше – брань и палки, и то, что сейчас происходило, напомнило вдруг то блаженное время, когда окончилась наконец кровопролитная война за Книгу и по всей Империи начали возводить храмы, подобные этому. Церкви новой светлой веры, обещавшей всем пришедшим без исключения свет и благо, сошедшее наконец на них с далеких праведных небес.
– С нами Свет!
Поднялся шум. Люди, измученные нуждой, теснили друг друга, напирая вперед, стараясь коснуться неведомого благодетеля, но сил даже на то, чтоб просить, у этих несчастных уже давно почти совсем не осталось. Они благодарили его и плакали, благословляя его имя, которого даже не знали, со слезами счастья на глазах прижимая к впалой истерзанной болью груди драгоценные дары, способные продлить им жизнь, хоть немного убить вечный мучительный голод и пусть даже ненадолго дать им почувствовать себя живыми людьми.
