Кейти многие годы ненавидел Осведомителя, и эта часть сна очень ему понравилась, но он счел необходимым дать понять, что в его сне Осведомитель отсутствовал напрочь. Как я понимал, момент этот казался ему важным. Вот я поделился с ним другими подробностями казни, доставившими ему несказанное удовольствие. А потом он с сожалением произнес: «Это всего лишь сон».
Осведомитель пришел мокрый и печальный. Его вежливость и обходительность никуда не делись, но отступили в тень. Он кашлянул, и сразу стало понятно, что кашель не простудный и задача его — привлечь внимание.
— Брат, что это за сон, в котором меня повесили?
— Это сон, который мне приснился, но я не стану пересказывать его тебе, пока не позавтракаю.
— Но другие его уже слышали.
— С самого утра я выпил чая. Кроме того, мне не хочется огорчать тебя этим сном. Тебе бы лучше вообще его не слышать. Это был неофициальный сон.
— Я не хочу, чтобы меня повесили.
— Я никогда тебя не повешу, — успокоил я его.
— Но другие могли неправильно истолковать мои действия.
— Никто тебя не повесит, если ты не будешь общаться с другими людьми.
— Но ты знаешь, я должен постоянно общаться с другими людьми.
— Ты понимаешь, что я имел в виду. А теперь иди к костру, согрейся, а я принесу лекарство.
— Ты — мой брат.
— Нет, я — твой друг.
Он ушел к костру, а я открыл аптечный шкафчик, достал атабрин[24], аспирин, мазь, сульфаниламид и пастилки от кашля в надежде смягчить удар, нанесенный сном. Но я запомнил подробности казни Осведомителя из примерно трети моих кошмаров и стыдился своего ночного воображения.
Рядом с лагерем, прорисованным на фоне деревьев, поднимался дым костров, белые и зеленые палатки выглядели по-домашнему уютно, из разбросанных по саванне бочажков пили воду куропатки. Мы с Нгуи отправились подстрелить несколько штук для нас, тогда как Мэри вернулась в лагерь. Куропатки сидели, нахохлившись, у бочажков или прятались в невысокой траве, там, где рос колючещетинник. Они шумно взмывали вверх, и попасть в них не составляло труда, если стрелять быстро, влет. Это были среднего размера рябки, и выглядели они, как пухлые, обитающие в пустыне голуби, маскирующиеся под куропаток. Мне нравилась их странная манера летать, в этом они напоминали голубей или пустельг, нравилось, как красиво они раскидывали свои длинные стреловидные крылья, когда набирали скорость. Такая стрельба в упор не шла ни в какое сравнение с охотой рано утром в сухой сезон, когда они вереницей спускались к воде и мы с Пи-эн-джи стреляли лишь в замыкающих и платили по шиллингу штрафа всякий раз, когда на один выстрел падало больше одной птицы. Подкрадываясь к ним вплотную, ты лишался удовольствия слышать тот гортанный воркующий гам, с которым плыла по небу переговаривающаяся стая. Мне также не нравилось стрелять вблизи от лагеря, и я ограничился четырьмя парами, которых хватило бы нам с Мэри на два раза или на приличное угощение, случись кому-нибудь заглянуть к нам в гости.
Есть куропаток в лагере никому не нравилось. Я тоже предпочитал им мелкую дрофу, чирка, бекаса или африканского шпорцевого чибиса. Но и куропатки хороши на вкус и годятся на ужин. Моросящий дождь опять прекратился, но туман и облака спустились к подножию горы.
Мэри сидела в палатке-столовой, пила кампари с содовой.
— Много настрелял?
— Восемь. Все равно что стрелять по голубям в клубе.
— Они взлетают куда быстрее голубей.
— Думаю, это так кажется, потому что они мельче и громко хлопают крыльями. Ни одна птица не взлетает быстрее настоящего почтового голубя.
— Я рада, что мы здесь, а не стреляем в клубе.
— Я тоже. Не знаю, смогу ли я вернуться туда.
— Вернешься.
— Не знаю, — повторил я. — Может, и нет.
— Есть уйма того, к чему и я, наверное, уже не смогу вернуться.
— Хорошо бы нам вовсе не пришлось возвращаться. Это же так славно — не иметь никакой собственности, никакого имущества и никаких обязательств. Я хотел бы, чтобы у нас были лишь снаряжение для сафари, хороший автомобиль для охоты да пара надежных грузовиков.
— Все знакомые валом повалят к тебе поохотиться на дармовщину, — резонно указала мисс Мэри. — Я превращусь в самую гостеприимную хозяйку палатки в мире. Знаю, как это будет. Люди прилетают в собственных самолетах, пилот выскакивает из кабины и открывает дверцу салона, а гость говорит: «Держу пари, ты не сможешь сказать, кто я. Бьюсь об заклад, ты меня не помнишь. Ну, кто я?» Когда-нибудь кто-нибудь скажет именно так, и тогда я попрошу Чейро принести мою бундуки и пальну ему промеж глаз. — После паузы добавила: — И Чейро сможет hallal[25] его.
— Они не едят людей.
— Когда-то вакамба ели. Это было в те самые времена, которые вы с Батей называете добрыми. Ты тоже отчасти вакамба. Ты бы съел человека?
— Нет. — Я покачал головой. — Решительно нет.
— Рада это слышать, — кивнула мисс Мэри. — Ради таких слов стоит жить. Знаешь, я за всю жизнь не убила ни одного человека. Помнишь, как я хотела делить с тобой все и ужасно переживала, что не убила ни одного фрица и как все из-за этого волновались?
— Очень хорошо помню.
— Следует мне произнести речь о том, как я убью женщину, которая украдет твою любовь.
— Если при этом нальешь мне кампари с содовой.
— Налью и произнесу речь.
Она налила красного горького кампари, добавила джина «Гордонс», потом воды из сифона.
— Джин — это награда за выслушивание речи. Я знаю, ты слышал ее неоднократно. Но люблю произносить эту речь. Мне полезно выговориться, а тебе послушать.
— Ладно. Начинай.
— Значит, так, — уже другим голосом заговорила мисс Мэри.
— Так, по-твоему, ты будешь лучшей женой моему мужу, нежели я? Так, так. И ты думаешь, что вы идеально подходите друг другу и с тобой ему будет лучше, чем со мной? Так, так. Ты думаешь, вы чудесно заживете вместе и он наконец-то обретет любовь женщины, которая понимает, что есть коммунизм или психоанализ, и знает истинный смысл слова «любовь»? Да что ты знаешь о любви, ты, занюханная карга? Что ты знаешь о моем муже, о том, что мы пережили, что нас объединяет?
— Правильно! Правильно!
— Дай мне высказаться. Послушай, ты, шалава, да у тебя вместо грудей прыщи, жопы нет, а талия заплыла жиром. Послушай, ты, женщина. Я застрелила ни в чем не повинного оленя с расстояния в добрых триста сорок ярдов и съела его, не испытав при этом никаких угрызений совести. Я застрелила конгони[26] и гну, на которого ты похожа. Я выследила и убила огромного и прекрасного сернобыка, который красивее всякой женщины, и рога у него, каких не найти ни у одного мужчины. Убитые мною дикие звери числом превосходят мужчин, которые к тебе приставали, и вот что я тебе скажу: ты исчезнешь, более не обратившись к моему мужу ни с единым словом, уберешься из этой страны, а не то я тебя прибью.
— Великолепная речь. Ты бы никогда не произнесла ее на суахили, не правда ли?
— Мне незачем произносить ее на суахили, — ответила мисс Мэри. Как обычно, произнеся речь, она где-то ощущала себя Наполеоном после Аустерлица. — Речь эта предназначена только для белых женщин и, уж конечно, вовсе не относится к твоей невесте. С каких это пор у добропорядочного мужа нет права иметь невесту, если та хочет быть только второй женой? Таких женщин все уважают. Моя речь направлена против любой белой дряни, которая возомнит, что с ней ты будешь счастливее, чем со мной! Против выскочек.
— Восхитительная речь. И с каждым разом она звучит все яснее и убедительней.
— Потому что в ней правда и ничего, кроме правды! — воскликнула мисс Мэри. — Именно так я и поступлю. Правда, я старалась по возможности исключить из нее горечь, резкость и вульгарность. Надеюсь, мне это удалось?
