Но толпа текла по тротуару, мимо картин, мимо него, и никто не отделялся, никто не заинтересовывался…

Честно говоря, вскоре я сбежал на автовокзал и уехал в Минусинск. Там встретил в Торговом центре Оттыча и минусинских художников, они покупали водку и закуску — у кого-то из них был день рождения. Я присоединился. На дне рождения оказался за столом с художницей Ларисой Тирон. Потом проводил её домой и остался у неё, стал с ней жить. Очень скоро устроился вахтёром-сторожем в Минусинский театр. Училище окончательно бросил.

А из той акции Мыша потом сделали нечто вроде его лебединой песни. Анархист рассказывал, что какой-то прохожий (кажется, женщина и чуть ли не иностранка) предложил сто долларов за одну из его картин. Мышь отказался от денег и просто подарил её. Потом сказал Анархисту: «Вот, я могу стать великим художником! Нужно работать!» Потом они каким-то образом напились там же, на улице Ленина, и Ванька стал ломать, рвать свои работы, колотить ими о парапет…

В последний раз мы виделись дня за три до его гибели. День был холодный, число семнадцатое ноября. Дул ветер, гонял сухой, колючий, как песок, снег… Я, как обычно, позвонил ему из автомата возле кинотеатра «Победа». Он пришёл минут через десять, и мы стали бродить по улицам; у меня не было ни рубля, у Ваньки тоже. И идти было некуда.

— К Анархисту жена приехала, — рассказывал Мышь. — Шолин с Леной Монолог сошёлся. Вроде всё у них хорошо…

— Я тоже нашёл женщину, — отвечал я, — на работу устроился.

— У, поздравляю! — Он попытался улыбнуться. — Кстати, а я на днях в Минусинск приезжал.

— Да ты что?! — На моей памяти Мышь никогда никуда не выезжал из своего города, и поэтому я искренне удивился. — Жалко, не встретились.

— Да-а… Был у тебя в общаге. Сказали, такой уже не живёт… Походил, посмотрел, потом сюда вернулся…

— Я училище бросил. Понял, что не получится у меня…

— А я пед тоже бросил. Отдыхаю вот… А картины тогда изуродовал, теперь у Анархиста валяются на балконе. Не получилась акция.

До темноты трезвыми шатались по Абакану. Пытались заходить к знакомым, но за порог квартиры нас не пускали.

— Никому мы теперь не нужны, — ворчал Мышь. — Надоели всем…

Я предложил заглянуть к его любимой девушке. Он помотал головой.

— Нет, не надо. Зачем её мучить? Она у меня в сердце, мне теперь хватает этого.

Помню, я усмехнулся от такой фразы, но промолчал.

Забрели в «Рампу».

— Мы на пять минут, — сразу предупредил Мышь, видя, неприветливые лица хозяев театра. — Погреться только.

Посидели на скамейке в коридоре. За дверью, в гримёрке, которая раньше служила и сторожкой Дэна, шла оживлённая беседа. Юные голоса что-то рассказывали друг другу о хоббитах, орках, гоблинах…

— Ур-роды, — с неожиданной злостью выдохнул Мышь; достал сигареты, но тут же сунул обратно в карман. — А, здесь же теперь нельзя курить.

— Да, хреново стало, — поддержал я. — Помнишь, года полтора назад…

— Ты к расцвету опоздал. В девяносто втором самый был расцвет. А теперь… Да нет, просто наше время прошло. Теперь вот им, — он мотнул в сторону гримёрки, — им кайф, а нам — облом. Нам взрослеть пора, семью там, все такие дела…

Я снова усмехнулся.

Посидели, согрелись немного.

— Что, пойдём? — спросил Мышь.

— Пойдё-ом…

Он заглянул в гримёрку:

— Закройте за нами. Уходим. Спасибо.

Снова оказались на улице. Всё ещё дул ветер, кружил песчинки снега. Мы скрючились и куда-то потопали.

— Давай к Лене Монолог заглянем, — в конце концов не выдержал я. — Чаю хоть выпьем.

Весь тот длинный, тяжёлый день мы удерживались от этого, не желая мешать Лене и Олегу Шолину устраивать их гнёздышко. По слухам, Шолин перетаскивал к Лене кой-какую мебель и вещи из своей опустевшей после смерти матери четырёхкомнатки. По всем приметам они всерьёз решили жить вместе. Лишние люди, тем более такие вот гости, как мы, им наверняка были бы сейчас неприятны. Но нам тоже некуда было деваться…

От «Рампы» до Лены Монолог всего минут пять ходьбы. В Абакане в общем-то всё рядом. И знакомые ребята в основном жили в центре.

Мы шли очень медленно, будто чего-то ожидая на этом коротком пути, какой-то встречи, события.

— Мерзко как, не замечаешь? — спросил Ванька, оглядываясь из-под воротника своего пальто.

— Тоскливо, — уточнил я своё ощущение.

— Нет, именно — мерзко.

Я засмеялся и скаламбурил.

— Мёрзко, ты хочешь сказать. Да-а, погода в натуре… Ну ничё — через три с половиной месяца весна.

— Все равно будет так же. Теперь уже навсегда так…

У самого подъезда нас обогнал паренёк в голубой куртке, с капюшоном на голове. Ещёе пробормотал, прорываясь вперёд, как интеллигент в переполненном троллейбусе:

— Простите, можно пройти?.. Спасибо.

— Шолин? — окликнул его Мышь.

Паренёк оглянулся. Остановился. Снял капюшон.

— Привет, — кивнул. Лицо озабоченное.

— Привет. Можно к вам?

Шолин извиняющимся голосом стал объяснять:

— Там, это самое, Витя заболел. Температура тридцать восемь и три… — Он показал зажатую в ладони коробку с микстурой. — Вот в аптеку бегал.

— Понятно, — вздохнул Мышь. — Ладно. Здоровья Вите, Лене привет передай.

— Не обижайтесь, парни…

— Да нет, что ты. Наоборот, Олег…

Потом мы вдвоём курили на перекрёстке возле гастронома. Мне предстояло повернуть налево — к автовокзалу, Мышу направо — домой. Молчали… Честно говоря, я не предчувствовал, что это наши последние минуты вместе, что наша короткая, но, наверное, настоящая дружба вот-вот закончится. Что через три дня одного из нас больше не будет на этом свете. Наоборот, помню, я подумал в тот момент, что, действительно, вот так и будет ещё долго-долго. Может, когда и повеселее, получше, чем сегодня, а в основном — так же. Потом мы всё-таки повзрослеем, устроимся на стабильную работу, женимся, появятся дети, и будем встречаться раза два — три в год. Будем сидеть где-нибудь в приличном кафе, о чем-нибудь пустяковом беседовать, а потом спорить, кому платить за выпивку и кушанья: «Ну что ты! Я заплачу! Ты же в прошлый раз…»

— Ну что, пока? — спросил я, чувствуя, что пора расходиться.

Мышь согласился:

— Пока.

Пожали друг другу руки. Пройдя несколько шагов, я оглянулся. Мышь, ссутулившись, плёлся по пустому тротуару, его дорогое пальто было похоже на обвисший мешок.

Двадцать второго ноября, утром, приехал Оттыч. Он знал адрес Лоры — Ларисы Тирон, — поэтому быстро меня нашёл. Лора была на работе (она преподавала в минусинской художественной школе), её сын Женя — в школе, а я занимался изготовлением с помощью видака, камеры и магнтофона клипа одной из своих песен. Накануне я шатался по городу, снимал полуразрушенные дома, помойки, алкашей, нищих у церкви, ядовито парящую протоку Енисея, которая делит Минусинск пополам, а теперь пробовал монтировать. Получалось не очень, поэтому я обрадовался появлению Оттыча, специалиста в таких делах.

— Во, привет, раздевайся! Поможешь как раз. Я тут клип…

И осёкся, заметив, что обычно добродушное, светлое лицо Оттыча сейчас было… Ну, как говорится — на нём лица не было.

— Что случилось?

— Ванька умер, — ответил он бесцветно, можно даже сказать, сухо, и стал протирать очки шарфом.

Мы поехали в Абакан…

Никогда, наверное, в однокомнатке Лены Монолог не толклось одновременно столько людей. Человек двадцать, не меньше… Сын Лены, Витя, обычно активный и приставучий, забился под кухонный стол и постреливал в дядь и тёть из игрушечного пистолета. А на столе была батарея бутылок портвейна, водки, общипанная булка хлеба, стаканы.

В комнате, на краешке кровати сидела в чёрном платье та девушка, которую любил Ванька, и плакала. Плакала не останавливаясь, то громко, завывая, давясь рыданиями, то почти неслышно, хлюпая носом, растирая слёзы по мокрому, опухшему лицу. Ей время от времени подавали воду. Сделав глоток, она с минуту молчала, смотрела в пол, казалось, что она почти успокоилась, но вот до неё доносилась чья-то фраза, связанная с Ваней Бурковским, и она снова взрывалась рыданием…