Беспалый тем временем поднялся и начал медленно боком перемещаться, совершая при этом ногами и руками плавные замысловатые движения, будто ткал невидимую паутину. Оказавшись шагах в десяти от костра, он стал тем же образом возвращаться и только теперь, казалось, услышав прежний окрик Салмонея, подхватил его и забормотал сквозь стиснутые зубы:

Один из наблюдавших в изумлении зацокал языком, и этот звук тоже был тотчас подхвачен бесноватым:

Вдруг он замер и несколько мгновений оставался неподвижным, а затем тело его пронзила судорога, что вновь напомнило Сизифу о пауке, ждавшем добычи у края своей ловушки и теперь содрогавшемся вместе со своей хитроумной сетью от яростных попыток жертвы освободиться. Вскоре конвульсии прекратились, и тогда руки и ноги Гиллариона возобновили плавный танец. Теперь, однако, он оставался на месте и бережно поворачивал неведомую добычу, закутывая ее в липкую паутину. Завершив работу, он в бессилии опустился на колени, руки его повисли, и голова упала на грудь.

— Теперь спрашивай, — прошептал Салмоней. — Называй его Всеведущим.

— Всеведущий, похоже ты одержал победу над кем-то? — произнес Сизиф, с трудом шевеля онемевшими губами.

— Все здесь, — отвечал Гилларион неожиданно бодрым голосом. — Все боги — в коконе, живые, но бездыханные.

Туманный, невообразимый смысл его слов пугал меньше, чем прежнее исступление, но Сизифа не оставляло ощущение тревоги, предчувствие каких-то более определенных слов, которые нельзя было ни произносить, ни выслушивать в присутствии других людей.

— Знаешь ли ты, Всеведущий, куда направляются эти добрые люди?

— Сам себе отвечаешь, раз зовешь меня по имени. Но «знать» и «сказать» — не одно и то же.

— Тогда не скажешь ли?

— Сказать легко, когда боги умолкли. А «услышать» и «уразуметь» — опять вещи разные.

Испытание, которому подвергался Сизиф, не доставляло ему удовольствия. Он отнюдь не готов был состязаться в чем бы то ни было. Душа его была размягчена согласием Меропы и примирением с племянницей и братом. И если бы речь шла только о том, чтобы не уронить достоинства перед Салмонеем и его спутниками, он, вероятно, сдался бы, объявил себя неспособным понять беспалого и отошел в сторону, предоставив остальным внимать его пророчествам. Но ответы Гиллариона, которые на самом деле были вопросами, тот обращал только к нему, Сизифу, нисколько не считаясь с присутствием посторонних. Сизиф понял вдруг, что спрашивает оборванца совсем не о какой-то несуществующей Архомене, и тот готов ему ответить.

— Говори, я пойму, — поспешно продолжал он.

— Безумие постигло Архомену, — начал беспалый, — фальшивое безумие, которое не дано людям отличить от настоящего. И в безумии этом губят они своих детей и друг друга, внушая отвращение к себе и страх перед всесилием богов. А вся вина их в том, что не в пору стали говорить и молчать не вовремя. Столь благодатным краем стала Архомена, таким мудрым и могучим вырос там народ, что зависть обуяла тех, кто думает, будто правит небом и землей…

Сизиф подумал, что ослышался, и мельком взглянул на стоявших рядом. Они жадно внимали каждому слову, кто-то даже согласно кивал. Совсем недавно он воочию наблюдал, как сокрушительна может быть верховная месть, да и рассказ бесноватого свидетельствовал о том же. Не укротил же он в самом деле олимпийцев, стянув их своей воображаемой сетью. А если даже и так — не вечно же удастся их удерживать. Ему захотелось бежать стремглав, успеть как можно дальше оказаться от этого места, когда иссякнет зловещая магическая сила этого бродяги и боги обретут свободу наказать вольнодумца вместе с его легкомысленными слушателями. Но в это время он ощутил на своем плече тяжелую горячую руку брата.

— Совсем немного оставалось архоменийцам, — продолжал Гилларион, — чтобы самим стать истинно безумными, взглянуть без страха на богов и их подлинную силу и подняться с ними вровень. Но не спешили люди, не зная за собой греха, зла никому не желая, и боги явились загодя, обратив вспять людские пути, смятением исказив несозревшие души, нездоровьем ума предупредив здравое безумие. Прежнюю Архомену теперь не спасти, но те, кто туда попадут в срок, будут проворнее.

— Что это, Салмоней? — шептал Сизиф брату на ухо. — Вы сами-то не лишились ли ума?

— Ты не видел его полной силы, — отвечал Салмоней. — Где он пальцы потерял, как думаешь? Нет, с ним и самому Зевсу не совладать. Когда он по-настоящему берется за дело, может сам себе палец откусить, и тут уж, поверь мне, я это видел — от него огонь и гром небесный отскакивают.

— Он, значит, оттуда, из Архомены?

— Нет, дома своего у него давно нет. Говорят, что родился во Фракии и бродит по всей Греции.

В уверенном речитативе беснующегося и правда угадывалась редкая власть. Он удерживал ее при себе, не стремился использовать на подчинение других, и тем его проповедь отличалась от вдохновенных небылиц Салмонея, немедленно увлекавшего невинные души. И вместе с тем речь Гиллариона завораживала, пожалуй, даже сильнее. А если он оставлял тебе время подумать, то только затем, чтобы ты ясно осознал: решившись следовать за ним, уже не сбросишь наваждение и не свернешь с пути, пока не достигнешь названной цели вполне. Нашел наконец свое место и Салмоней, который по сравнению с бездомным и нищим оборванцем казался благопристойным трезвым мужем. Он глубже других мог проникнуться смыслом видений вещуна и, в качестве посредника, устроить земные дела по его фантастическому плану.

Гилларион выпрямился, поднял лицо и несколько раз с силой провел по нему изуродованными руками.

— Не бойся, юноша, — обратился он вновь к одному Сизифу. — Их уж нет здесь более. Разлетелись каменные куклы. И не их страшиться следует. Всю кожу обдерешь, сюда к вам проталкиваясь, и нарастишь новую, и вновь слезет, и опять вырастет, и много раз, пока не станет жесткой мозолью, и тогда перестанешь помнить о белом цвете и безмолвии, а страшнее этого ничего не бывает.

— Пришла, пакостница? — произнес Салмоней, и все увидели Сидеро, давно уже понуро стоявшую в отдалении. — Возьми вон одеяло и ложись спать. А с завтрашнего дня чтобы ни слова о старом доме.

Людские обиды и даже жалобы на богов Сизифу приходилось слышать не так уж редко, но впервые он встречал настоящих бунтарей и отщепенцев, не только не смущаемых неслыханным кощунством чужеземца, а готовых вместе с ним презрительно плюнуть на незыблемый уклад неба и земли. Оторопь его прошла, он вдруг увидел в истинном свете это сборище взрослых детей и едва удержал улыбку.

Невероятно длинным оказался этот день его жизни, но завершался и он, так как на матово-черных небесах начали бледнеть звезды, а пламя догоравшего костра задувал утренний южный ветер Нот.

Те несколько дней, что продолжалась непрерывная работа, дали о себе знать, когда Артур, посидев еще некоторое время неподвижно, улегся на диван и вскоре обнаружил, что не может заснуть. Только тут он заметил яркий свет сквозь опущенные жалюзи и понял, что часы показывают день. Он погасил лампу и, стараясь не наступать на разлетевшиеся по полу листы, вышел на улицу. Замедлившее работу сознание вяло отмечало шевеление и звуки, но задержалось на неподвижной картине, свидетельствовавшей тем не менее о значительных переменах. Участок перед домом покрывала давно не стриженная, заползавшая на бетонную дорожку трава, в которой валялись несколько сухих сучьев; в неравномерно разросшихся кустах густо вились удушающие шнуры плюща; на тротуаре за забором лежали на боку пустые мусорные баки, которых не было ни у соседей, ни у дома напротив; и он не знал, сколько дней прошло с четверга, когда после заезда мусорщиков их следовало унести обратно к дому. Подобная неряшливость тут же оборачивалась запустением, будучи окружена аккуратными соседскими газонами, и всегда его удручала. Он с опаской прикинул, сколько времени понадобится, чтобы привести все в порядок, и ужаснулся — это был только передний двор, третья часть всего участка. Разумеется, не три-четыре дня сотворили этот хаос, но они отчетливо его проявили, а хозяин дома не мог даже сказать, когда он в последний раз становился за косилку или брал в руки садовые ножницы. Испугала же его мысль о том, что через неделю все придется проделывать снова. Было время, когда эти усилия доставляли ему удовольствие, потом просто не тяготили, сейчас они показались совершенно ненужной и вместе с тем настоятельной обязанностью. Артур впервые всерьез подумал, что, если дочь не захочет тут поселиться, дом надо продать. И в обоих случаях ему придется искать другое жилье.