Он вернулся в комнату, собрал листы, но складывать их по порядку не стал — перечитывать написанное он не собирался. Спать по-прежнему не хотелось, хотя голова была тяжелой и в заложенных ушах стоял негромкий, устойчивый звон. Единственный раз, когда он испытывал это ощущение, был связан с участием в школьном шахматном турнире. Ему было тогда лет двенадцать. Партия была последней, позиция его — очевидно выигрышной, но он никак не мог найти нужный и явно элементарный ход, чтобы задавить своими сгрудившимися фигурами оголенного короля противника. Безмолвное, ожесточенное нетерпение остальных участников турнира, столпившихся вокруг, плавило мозг. И когда он поставил все-таки мат, этот размягченный мозг не способен был ответить ни на какие ощущения, включая радость победы. Тяжесть в голове, звон в ушах и полная бесчувственность не покидали его до следующего утра. В соревнованиях он никогда больше не участвовал.

Было ясно, как готовить следующую главу о Коринфе, где Сизиф поселился с Меропой, сначала простыми горожанами, но вместе с сознанием притупилась воля, и ритм работы был утрачен. Артур смирился с тем, что необходимо отдохнуть, что для этого придется ждать ночи, и решил убить время, наведя все-таки порядок в доме. О пришельце он вспомнил, только начав ощущать его присутствие, на этот раз еще до того, как его увидеть. Тому как будто потребовалось какое-то время, чтобы собрать в видимые формы те элементы, в которых вообще возможно было его существование. Изменился и его облик: кожа казалась светлее, вместо грубого хитона на нем была просторная рубаха до полу, а на руке больше не было повязки. Проследив за взглядом Артура, Сизиф тоже посмотрел на свою ладонь, повернул ее тыльной стороной, потом сказал:

— Ты теперь больше похож на пеласга, чем я.

Артур потрогал отросшую щетину на щеках — она была длиннее, чем он когда-либо позволял себе отпустить.

— Будешь продолжать? Или я могу привести себя в порядок?

— Говорить? Нет, не буду.

— Значит, мешать мне не входит сегодня в твою задачу?

— Бывают дни, когда и муравей не работает.

— И все же пришел?

— Мне нравится здесь. Мы создаем какие-то приятные колебания.

— Ну ладно, — сказал Артур и ушел в ванную.

Ему пришлось пройти очень близко от Сизифа, который стоял у притолоки, и он с удовлетворением отметил, что тот не издает даже намека на запах. Не спеша снимая бороду безопасной бритвой, Артур проникался уверенностью, что вернувшись гостя не застанет. Но тот по-прежнему стоял, прислонившись к косяку и сложив руки за спиной.

— Раз ты еще здесь, может, скажешь, что думаешь о моей работе?

— Кто это из вас догадался, что тени умерших хранят молчание, пока живые не напоят их кровью? Ну, или чем-то таким, не менее важным, без чего плоть и в самом деле гибнет…

— Гомер.

— Понятия не имею, чем оно может быть. Узнаю, вероятно, лишь вкусив.

Артур сидел, откинувшись на спинку дивана, вытянув ноги, и, лишенный каких бы то ни было сил к сопротивлению, даже к простой беседе, знал тем не менее, что защищать себя ему не нужно.

— Мне не жалко, — отвечал он греку, — я бы с удовольствием тебя угостил этим самым, но очень устал. Разве что сам возьмешь. Но главное-то… Главное в том, — продолжал он после заминки, — что мне ничего от тебя не надо.

— То-то и оно, — грек уже сидел рядом, но и это незаметное перемещение не тронуло Артура — он вполне мог и отключиться на секунду, — добиваетесь аудиенции, а зачем — неизвестно.

— Такой цели у меня не было.

— А какая была?

— Да это, в общем-то, мое дело.

— Если в сон клонит, ты не сопротивляйся, нам это не помешает.

Артур почувствовал облегчение, больше не нужно было шевелить языком. А тем временем вслед за обликом стала меняться и суть гостя. Сквозь благопристойную по-прежнему внешность проступала механическая основа вечного двигателя. Страдалец-сангвиник, носивший свой крест с терпеливым достоинством, как средней тяжести зубную боль, и нимало не озабоченный разрешением от этого бремени, не имел ничего общего с Сизифом. То, что когда-то показалось загадкой, было, видимо, более отчетливым, чем обычно, представлением о дурной бесконечности. Причем сам Сизиф являлся не столько ее жертвой, сколько воплощением. Такое видение не могло быть продуктом его сознания. Но если это какая-то посторонняя злая сила, незачем отождествлять ее с Сизифом. Или это все-таки он — строптивый, одномерный и совершенно неинтересный? Не может быть…

— Как не может быть? — переспросило чудовище. — Нет, это уж ты там у себя командуй, как кому выглядеть и каким хлебом жить. Нас твой произвол не касается. О распаде слыхал? О тлении? О том, что человек необратимо смертен? Всякое желание наряжаться пропадает. Я ведь намекал тебе. А будет еще хуже, совсем с тобой церемониться перестанут. Наврал страниц пятьдесят — полдома сгорело. Еще сотню — паралич всей правой стороны. Скажи спасибо, что я тут появляюсь время от времени. Каково было бы без предупреждения-то?

— Надо, значит, чтобы не оставалось что терять. — Артур пытался сообразить, что же он перед собой видит. — Цель? Вот цель — ваши элевсинские таинства. Бывал там?

— Не помню.

— Ну, допустим. Говорят, они снабжали человека опытом знакомства с запредельным миром. Но их запретили полторы тысячи лет назад. Что делать? Побродить тенью за кем-нибудь из вас, может, наткнешься на что-нибудь полезное. Медитация своего рода.

— Воображение?

— Те, кто там, в святилище, откровение получали, разве они другим пользовались?

— А зачем тебе в запредельный? Жену повидать? Нет, нет, ты не куксись, не оскорбляйся. Что мы вдруг такие нежные стали! Мое дело… Вообрази, что мое дело — твоими делами заниматься, и не юли. Если жену, так я могу привести. Но вот видишь ты, я тебе уже не нравлюсь. Что, как и она не понравится? О чем с ней беседовать собираешься, о гардеробе?

— Кто ты такой?

— Сизиф, сын Эола, внук…

— Перестань!

— А! Вот где собака зарыта. Не нужно тебе никаких новых знакомств. Ты хочешь свое протолкнуть туда, за пределы, локтями поработать. Замечательно! Ничуть не ново, разумеется, но много ли нам новизны требуется?

— Камень без конца ворочать не старо, по-твоему?

— Полный застой и макабр. С одним добавлением или, лучше сказать, вычитанием — никакой цели. И еще один секрет тебе открою: никто ко мне не является.

— Даже плеяда?

— Кто?

— Жена твоя, Меропа, тоже ведь где-то там.

— «Там» — это где? В окрестностях запредельной горы? Мы с тобой живопись Брейгеля обсуждаем?

— Я плохо понимаю, что мы обсуждаем. Но что же надо сделать, чтобы такое блаженство заработать?

— А ты такое хочешь? Я скажу. Условие одно — исполнить немедленно. Если готов ко мне присоединиться — то есть, может быть, в какой-то иной форме идиотизма, — можно это устроить, хоть сегодня. Но ежели ты хочешь сначала узнать, потом взвесить, подходит ли тебе, тогда нет, извини. Так эти вещи не делаются.

— Пожалуй, я все же посмотрю сначала, чем там, в Элладе, дело кончилось.

— Да я так, примерно, и представлял себе твои амбиции. И ты напрасно думаешь, что я хочу тебя удержать. Я даже обещать не могу, что продолжу наше знакомство поддерживать. Но ведь и на мне свет клином не сошелся. В конце концов, ты мог бы и Орфеем, скажем, заинтересоваться. В Элевсине он, кажется, не был, но в Аид обернуться сумел. А главное — певец все-таки, поэт, так сказать. Легче сговориться будет, наверно.

— Там совсем другая история. Там и речь, кажется, не о смерти. И что он не был посвящен, лишний раз доказывает, что сам Аид его не интересовал, и богам нечего было беспокоиться. Обезумел от горя, был достаточно простодушен, чтобы подчиниться одной страсти… Не думаю, чтобы он там особенно глядел по сторонам.

— Ты опять будто о спуске в шахту говоришь. Можно ведь не ослеплять себя до такой степени. Зная, чем это кончается, ошибок не повторять, сосредоточиться…

— Нет! Все не так! — Артуру казалось, что он кричит, но он просто плакал во сне и не мог остановиться. Слова грека будто распустили легким прикосновением крошечный узелок в запутанной, бездействовавшей системе памяти. Воспоминания выровнялись в величавое шествие, и самые пустяковые из них омывались обильными слезами, которые не мешали ему, однако, говорить, потому что рассказывал он именно о том, о чем плакал. — Ходил я этой дорогой много раз. Ничего не получается — и с удачей, и без нее. Остаешься там, откуда вышел, таким же невинным, не испытав преображения, ничего не постигнув… Так стыдно! Здесь ведь и спрятано коварство условия, которое ему поставили, разве нет? Не оглянувшись на Эвридику, которая совершает страшный переход от небытия к жизни, неведомый Орфею из-за его слепого порыва, загнавшего певца дальше, чем это позволено смертному, он вышел бы сухим из воды, не смог бы даже с уверенностью сказать, побывал ли в преисподней. А возвращение любимой казалось бы таким же чудом, как понимание им языка птиц и зверей. Выходить сухим из воды — это доблесть прохиндеев. Понимал ли он, что именно с ним проделывают, не знаю. Но уж, наверно, ощущал какой-то озноб унижения. Оглянувшись же, проиграл разом все, потому что позорные правила принял. Короче говоря, он не человек был бы, если бы не обернулся. И никакого счастливого конца здесь быть не может. Конечно, загадка жизни и смерти тут где-то рядом, но в этом случае она так и остается в стороне, и речь все-таки идет о любви, а не о смерти.