Пока нянька купала Тиро, он оставался поблизости, догадываясь, что его помощь может еще понадобиться. Впав в забытье, девочка не слышала причитаний и расспросов старухи, но вдруг очнулась, стала вырываться из нянькиных рук и звать Сизифа. А потом, будто они вернулись на много лет назад, Тиро, съежившись у него на коленях и спрятав на его груди мокрое лицо, рассказывала, как страшно поступил с ней сын Океана. Да, да, да, это был не юный и прекрасный речной бог Энипей, с которым у Тиро начали было налаживаться нежные отношения. Приняв его образ, ее соблазнил сам всемогущий Посейдон и, совершив непоправимое, надругался над свой жертвой, представ в собственном косматом и пенном облике, шумно веселясь при виде ее растерянности и угрожая гибелью, если она вздумает хвалиться участью избранницы.

Тиро ничего не понимала. Осуществилась ее тайная мечта, но предмет девичьих грез оказался не только смертельно опасен, но — страшно вымолвить — не благороден. Тем временем мучительные превращения вокруг нее продолжались. Мачеха, которой она до тех пор боялась больше всего на свете, стала заботливой матерью, а в одно из тяжких мгновений ей почудилось, что легче поверить в коварство близкого, но такого простого и смертного старшего друга, чем постичь уродство и жестокость великого бога.

Сидеро охотно согласилась ей помочь и позаботилась о том, чтобы никто не заметил, как юная мать, кусая губы и не издав ни стона, родила близнецов. В ту же ночь она вывела Тиро за ворота, и та с младенцами на руках ушла далеко в горы, где в глухой, заросшей пещере оставила новорожденных братьев, смирившись с тем, что их появление на свет было ошибкой, божеской или человеческой.

Трудно было бы объяснить, откуда взялись у нее силы на эту страшную дорогу впотьмах с живой ношей, избавиться от которой можно было лишь у самой цели. Но еще труднее оказалось выполнить до конца задуманное, и Тиро целый день просидела, кормя и баюкая младенцев, прежде чем рассудок ее не померк и она не перестала ощущать тепло и холод. Только тогда она отправилась обратно, уже не слыша, как обиженно и требовательно вопили ей вослед малютки. Но как ни слаба она была, девочка увидела и отчужденную фигуру отца, которому ни к чему было спасение, доставшееся дочери таким чудовищным способом, и знакомую прежнюю ненависть, сверкнувшую в мимолетном взгляде мачехи, и поняла, что вновь обманута.

Гладя по щекам вернувшегося к ней друга и опекуна, забывая о собственных слезах, девочка горячо убеждала Сизифа, что никуда не надо ходить, что судьба малюток снова в руках бога, сначала лукаво пролившего свое семя, а затем безжалостно отрекшегося от него, и что даже злобная молва, которой не дано отразить истинную причину несчастья, сразу уймется, получив такое простое разрешение, а скоро и вовсе забудется. Единственное, что повергало в отчаяние несостоявшуюся мать, — это собственное предательство по отношению к дяде, дурная слава, которая ему по ее вине грозила, и боязнь холодного одиночества впереди.

Сизиф слушал доводы так нескладно повзрослевшего ребенка с недоверием, но при всей их бесчеловечности они совпадали с тем мимолетным откровением, которое он испытал во дворе малое время назад. Не следовало ничего исправлять, наоборот, нужно было сделать то, что в его силах, чтобы довести опустошение до конца.

Много лет спустя ему предстояло открыть, что, придя с Тиро к согласию, они недооценили и изобретательную живучесть людской памяти, и кажущуюся простоту божественных поступков. Молва со временем не то что не иссякла, а удвоилась, закрепив в бесчисленных повторениях историю о двойне, рожденной Тиро от Сизифа и умерщвленной матерью, чтобы спасти своего отца от предсказаний Дельфийского оракула, и о второй двойне, рожденной ею от Посейдона и брошенной в горах или пущенной к погибели по течению реки. Провидение же, напротив, обнаружило себя довольно сострадательным образом, сохранив действительно покинутых Тиро младенцев и даже вернув Нелея и Пелия матери, когда они подросли.

Но в тот момент, которому мы являемся свидетелями сейчас, Сизиф всеми силами души возвращает племяннице свою любовь и поддержку, стараясь одновременно погасить в сознании застрявший образ, ярче всего запечатленный в нем исповедью Тиро, — образ бесчинствующего и глумливого бога Посейдона.

Успев многое пережить и даже ужаснуться неумолимой силе, правящей мирозданием, своими глазами видя, как легко она комкает и обрывает людские судьбы, Сизиф тем не менее быстро забывал тогда все, что могло бы потревожить его душу. С уходом из дома, чудесным образом совпавшим с обретением любимой женщины, жизнь его начиналась сначала.

Глубокой ночью выходя во двор, чтобы встретиться с братом, он не испытывал больше гнетущей потребности объясниться или постараться понять, что движет Салмонеем, уж не говоря о том, чтобы отговаривать его от новой затеи, сколь бы ни была она бессмысленной. Он готов был даже с сочувствием выслушать фантазера и проводить его в путь по-братски, как того требовали воспоминания о прежней привязанности — она была, пожалуй, единственным, с чем ему жаль было расставаться.

Костер, у которого сидели Салмоней и несколько его бодрствовавших сподвижников, горел ярко, и Сизиф впервые заметил, что борода у брата совсем поседела. В этой голове должно было твориться многое, о чем и не подозревали ни те, кто наблюдал за причудливой деятельностью Салмонея, ни те, кто в ней участвовал. Люди потеснились, и Сизиф сел рядом с братом. После недолгого, неловкого молчания он сказал:

— Я тоже ухожу. Если ты думаешь, что таким образом освобождаешь мне место, самое время передумать.

— Что ты такое мелешь! — отвечал Салмоней знакомым низким голосом. — Как это можешь ты уйти, бросив отца и мать и остальных эолийцев? А впрочем, какое мне дело. Могу даже взять тебя с собой по старой памяти.

— Куда же лежит твой путь?

Салмоней переглянулся с сидевшими вокруг, вроде советовался, стоит ли открывать простому любопытству цель, которая так их манила, что заставила сняться с места два десятка мужчин, у большинства которых дома оставалась семья.

— Давно ты не спрашивал, чем занят Салмоней. Не боишься, что я тебя сманю? И позабудешь ты свою Меропу.

— Ты знаешь о Меропе?

— Он думает, что все вокруг ослепли, — сказал Салмоней своим спутникам, и те с готовностью гоготнули. Но эта насмешка распустила напряжение, повисшее вокруг костра с приходом Сизифа. — Слыхал об Архомене?

— Да, если это вотчина нашего Афаманта, город, что лежит на пути к Фивам. Я оставил его в стороне, когда шел в Дельфы. Местный люд называет его по-другому — Орхомен.

— Ничего примечательного нет ни в Фивах, ни во всей той стороне, включая Афины, а то и сами Дельфы. Все то же однообразное житье. А вот на западе есть место, где люди приготовились жить по-новому и только ждут таких же, как они сами. Зовется это место Архомена, туда мы отправимся утром.

— Что же мешает этим людям начать новую жизнь? Чем вы собираетесь им помочь?

— Нет, мальчик, я пошутил. На этот раз я не хочу смущать твой покой. Остаешься ли ты править Эолией, уходишь ли, как сказал, — я не стану сбивать тебя с толку. Тем более что пришлось бы начинать от самого яйца, чтобы пояснить, куда мы идем и зачем. Стой, Гилларион! — обратился вдруг Салмоней к одному из сидящих у огня. Тот уже некоторое время издавал прерывистое мычание и одновременно притопывал босыми пятками. — Повремени, если можешь, и побереги себя, нам еще пригодится твоя сила.

Но человек его уже не слышал. Сидевшие рядом с Гилларионом вскочили на ноги и сгрудились по другую сторону костра. Вглядевшись повнимательнее, Сизиф понял, что это пришелец. А когда тот положил на свои подпрыгивавшие колени руки, увидел, что у него не хватает нескольких пальцев, один же был завязан грязной тряпицей.

— Ну, значит, так тому и быть, — сказал Салмоней, отодвигаясь к остальным и уводя за собой брата. — Смотри и слушай. И не говори потом, что снова, мол, Салмоней невесть что сочиняет.