— Интересно, о чем ты с ней говорила, когда я…
— Когда ты исчезла с тем странным господином? Если бы не его возраст… Вы отсутствовали не меньше трех часов. Я уже собиралась идти искать, чего никогда не позволяла себе мама. Хотя я ей задала жару в свое время. Не то, что ты, тихоня.
— Глупости, какой возраст, он еще молодой.
Он совсем не стар и, наверное, прибавляет себе лет, чтобы не смущать юное созданье. Почему, почему. Ею быстрые глаза. Не могу поймать ею взгляд, но чувствую ею всем телом. От волнения моя речь становится бессвязной. Он слушает и смеется, находя в ней бездны смысла. Тогда почему он отстраняется, ведь мы свободны и можем выбирать. Ни семьи, ни детей (впрочем, мне это неизвестно). Когда он сидит у источника, мои шаги похожи на сквозняк, хочется встать и открыть окно пошире
потому что он влюблен, и, не скрывая этою, обходит молчанием
легко, спокойно, переводя разговор на другие берега, на ледяную воду давних лет и ни разу — ведь я старше или ты так молода. Мы прикладываем ладони к желобу, и вода стучит прямо в сердце, наполняя ею несуществующими подробностями — вот он стоит за спиной в темноте, а я боюсь обернуться, и на плечи опускаются ею руки с неправильными ногтями, напоминающими мелких речных рыбок. Девочка моя. Кто бы мог подумать, что это так просто, касаешься губ словно тополиный пух летит по солнцу, и пахнет липа, которой никто никогда не видел в здешних местах.
— О чем ты думаешь? Вот наградил бог сестричкой. Даже поговорить не с кем. От скуки начнешь с собой разговаривать. Вчера я поймала себя на мысли, что слышу голос воды, ее сонное бормотание. Канистра в руке вибрирует, просит пить. Нет, пора уносить отсюда ноги.
Точно птицелов, ты выслушиваешь мое дыханье, но опасности нет — клетки открыты, в свистках путешествует лето, ледяные горы осыпаются острыми иглами, звездами, нитями серебра, а что может быть крепче, чем разорванная нить? Она уже никогда не порвется.
По-твоему выходило, что у деревьев разные языки и они плохо понимают друг друга. Объединяются в леса, вытесняют чужаков, но потом жалеют об этом, скучая среди своих. У бука чуткая сердцевина, перед дождем он гудит и вздрагивает. Сосны так прозрачны, что сквозь них видно даже самые невзрачные звездочки. А что же трава, спросила я. У нее с десяток слов, длинных и шелестящих, но их понимают все, достраивая до своей высоты. Чем выше дерево, тем труднее ею понять. Кипарисы очень одиноки.
И вот я обнимаю тебя и вижу долгие грозы, где-то блестит на закате море и чайки вьют гнезда из последних лучей, невидимое полотно, в котором неподвижно стоят лодки, сети, рыбы. Перенимая их простой язык, я говорю тебе одно непереводимое слово любви.
— Ладно, давай без обиняков… Если честно, я нахожу этот шум утомительным. Кроме того, здесь сыро и мало солнца. Мрачноватое ущелье. Торчим тут целую неделю, ни уму ни сердцу. Сначала эта ведьма с ее неуемным любопытством. Потом появляется твой возлюбленный и рассказывает страшилки о том, что вода может принимать любую форму, например, человеческого тела. Что человек воды может говорить, смеяться, и только плакать он не умеет. А у самого глаза так и бегают. Потом между вами начинается это… Его шуточки, твое волнение. Не понимаю, когда вы успели сговориться. Ты хотя бы спросила, как его зовут, кто он такой? Вот видишь, конечно, не спросила.
Думаешь, он граф Калиостро? Все гораздо прозаичней. Он филолог, переводчик, изучает мертвые языки, собирает местный фольклор, путешествует по свету и — цитирую дословно — нажил себе привычку выслушивать ветер, шаги и кровь. Странный тип. Сетует на то, что устал повторять чужую речь. Ищет какую-то особенную мантру воды — вот здесь я, кажется, не совсем поняла — которая освободит его от повинности. Какой повинности? Заговоры, привороты, отвороты. Чушь полная. Послушать его, так мы тут не одни. Кругом полно эльфов, фэйри, духов земли и прочая и прочая. Завтра же начнем собираться, я так решила. Ты должна понять, он больше не вернется. Все-таки я старше тебя и отвечаю…
Она обернулась. Вокруг никого не было. Молодая вода пела о юноше, которого вынесли на берег то ли волны, то ли русалки.
Плотина
Я смотрел на нее, не отрываясь. Она сняла с плеча невидимую нитку, провела рукой по волосам и обернулась. Сходство исчезло. На соседней скамейке сидела еще одна ванильно-медовая девушка, каких было много этим летом. Тоненькая, загорелая, наверное, красивая, но не ты. Вечернее солнце застревало в ее волосах. Она посмотрела мне прямо в глаза и улыбнулась. Красивая.
Я улыбнулся в ответ и пересел поближе. Может быть, потому что пожалел ее, не знаю. Для пущего эффекта ей не хватало таблички на груди с надписью «разбитое сердце». В руках она держала начатую плитку шоколада, которую сразу же протянула мне, не разламывая. От нечего делать я жевал шоколад и мычал что-то обыкновенное о необыкновенной жаре. Потом дошла очередь до короткой биографической справки. Мне понравилось то, как просто она представилась и столь же просто назвала свой возраст. В ней было на удивление мало кокетства. Она отвечала на мои вопросы серьезно, как будто находилась на уроке. Бывшая отличница, наверное. Среди ночи разбуди, расскажет, чем сложносочиненное предложение отличается от сложноподчиненного. Я подумал немного и решил не будить.
Мы были неуловимо похожи друг на друга. Сейчас вообще много похожих людей, особенно в городах, где легко найти себе пару — по росту, возрасту, цвету волос или привычкам, остальное — в пределах погрешности. Впрочем, я ее ни о чем не спрашивал, и она меня тоже. Никто из нас не стремился немедленно приступать к строительству личной жизни. Достаточно было кого-то, с кем можно съесть на двоих шоколадку или пройтись по набережной летним вечером.
Как всякая несчастная женщина, ставшая несчастной совсем недавно и еще не смирившаяся с этим фактом, она изо всех сил пыталась доказать обратное. Я был заменителем сахара, но ничуть этим не тяготился. Она часто прогуливала меня возле дома, где жил ее бывший возлюбленный. Я догадался по тому, что она как бы невзначай поглядывала на одно и то же окно четвертого или пятого этажа. Вид у нее при этом был самый жалкий.
Мы встречались два-три раза в неделю и только в хорошую погоду. Очевидно, я был ей небезразличен. Я заметил, что она всегда старалась повернуться ко мне правой стороной лица, потому что на левой у нее была оспинка — напоминание о ветрянке и о зеленке, которой она была вымазана с головы до ног лет десять назад. Этот небольшой изъян придавал ее лицу трогательное, немного детское выражение. Если бы я поделился с ней своим наблюдением, то наверняка пришлось бы жениться. Шутки шутками, но признание, скорей всего, произвело бы нечто вроде короткого замыкания и цепочка от и до состояла бы всего из двух колец.
От глупейшего объяснения меня удержала какая-то мелочь. Кажется, дело было в кафе, она сняла туфельку и под столом провела своей ножкой по моей ноге. Милый знак внимания, только ты и я, никто не увидит, никто не узнает. Но я почему-то разозлился. Злость отрезвила меня, я подумал, что ты никогда бы так не сделала. Куда там — у тебя безупречный вкус, ни тени вульгарности, а с ней мне иногда бывало неловко находиться рядом. Например, если она наслаждалась поп-корном в кино или начинала реветь в опере, когда героиня прощалась со своим возлюбленным через тюремную решетку. Я приохотил ее к этому виду искусства, который как нельзя лучше соответствовал ее несколько театральной и вместе с тем наивной натуре. Душераздирающие оперные либретто должны были вызывать у нее чувство узнавания. В общем, я рассчитывал на катарсис.
Но катарсис так и не наступил. Наши ссоры заканчивались всегда одинаково. Она говорила, что я мрачный тип и начинала плакать, а я молчал, изображая то ли беспомощность, то ли равнодушие. Я ждал, пока ситуация исчерпает себя, и в девяноста девяти случаев из ста это помогало. Она не настаивала на выяснении отношений, по-видимому, из-за их полной бесперспективности. Каждый из нас держал свою половинку таблички «разбитое сердце», мужскую и женскую. Лично я не вижу в этом ничего предосудительного — наличие сердца, даже разбитого, еще не признак слабости. В конце концов, Пруст…
