«Мое дыхание слабеет. Провожающий шепчет на ухо — ты будешь удивлена, растеряна, сбита с толку, но эти слова потеряют свой смысл. Там нет ничего, похожего на здешнее, ничего из того, что можно представить, к чему мы привыкли. Не думай, все равно не угадаешь. Разве что шампанское — пузырьки, пена, сладкое, зеленое бутылочное горло, одним выстрелом, сразу, в ослепительный свет».

(88)

«Переход с каменными стенами и потолком, ни одной лестницы, пологий уклон вверх. Еще несколько поворотов — и мы у цели. То ли глаза закрыты (завязаны?), то ли нетерпение так велико, но я не помню тех, кто идет вместе со мной. Разговоры о чем-то обыденном, а значит, о самом главном, о чем забыть можно только на время.

Переход светлеет, на полу появляется хвоя, мелкая листва, видны неровности (следы тех, кто прошел здесь до нас?), и вот сверху пахнуло летним теплом, нагретым асфальтом, тополем, горячим хлебом, свежей краской.

Господи, мы и не ожидали. Здесь жаркий май, цветущие бульвары, чисто вымытые окна, сирень, пустые скамейки. На нас, наверное, и лица нет, а одеты мы как арестанты. Но это ничего.

Счастье быть здесь, почти астматического свойства. Нам предстоит долгое и трудное привыкание к свету, нужно будет смотреть прежде на воду, на отражения вещей, на колеблющееся пламя. Мы идем и не можем расстаться, хотя нам в разные стороны. Звенят трамваи, воробьи купаются в пыли, и я стою как вкопанная под окнами дома, мимо меня входят и выходят дети, из окон — разноголосица, настраиваются все сразу, кто-то отбивает такт, кто-то считает вслух, поднимается вверх по линеечкам нот до самого неба и потом вниз, ко мне, а я — старый тополь, обрезанный ранней весной, из надтреснутого ствола вверх — тоненькие зеленые ветки, как руки, седой и оглохший от счастья».

(89)

* S2 J3; N2 V3; F2 конец таксона ветви

тема закрыта

«Свадебное путешествие по средиземноморскому побережью. Развалины, развалины, развалины. Лодочки, музеи, отели три звезды, поцелуи, сон. В конце месяца на первый план понемногу выступают маленькие магазинчики (нет сомнений, в этом сне я — женщина). Вот еще один, но я разочарована уже на входе, одежда дрянная, какая-то войлочная и бесцветная. Хозяйка тащит нас внутрь, а муж почему-то выражает неподдельный интерес к ее товару. Мне ничего не остается, как по-быстрому все обойти и выскочить на улицу.

На парковочной площадке несколько экскурсионных автобусов, в одном из них я замечаю водителя, очень похожего на нашего, но это не он. До чего же местные любят темно-голубой цвет — наверное потому, что он прекрасно оттеняет черные волосы и смуглую кожу. Впрочем, они все на одно лицо.

Кажется, я вышла с обратной стороны магазина, потому что это место мне незнакомо. Придется вернуться, иначе я непременно потеряюсь. Не стоило проявлять инициативу. На входе в магазин у меня начинает кружиться голова и я падаю, теряя сознание, в каком-то подсобном помещении (разве мы здесь были?). Последнее, что отпечатывается на сетчатке, — войлочный коврик на потолке, потертый, некрасивый, с изображением попугая на жердочке, лапа на цепочке, в клетке поилка и зеркало.

Где и как очнулась — не помню.

Муж вел меня по улице, а я никак не могла сфокусироваться, не понимала, куда мы идем.

Автобус наполовину пуст. У мужчины на переднем сиденье седые волосы, его лицо мне смутно знакомо. Краем глаза я замечаю, что все пассажиры пожилые люди. Они горячо приветствуют меня, и это странно. Их оживление, их неестественная радость, смешанная с жалостью, совсем не пропорциональны тому факту, что кто-то зашел в экскурсионный автобус. Я начинаю прозревать. Спрашиваю у мужа: „Сколько времени я отсутствовала?“

Он отвечает — „СОРОК ЛЕТ“.

<…>

В ужасе хватаюсь за свое лицо, ощупываю его

отвернитесь, не надо смотреть,

понимая теперь, откуда сочувствие. Сорок лет, я должна быть уже глубокой старухой (эти бессознательные расчеты, конечно, возникают у меня тридцатилетней, которая упала на пол в маленьком магазине).

У меня отняли жизнь. Больше ничего не будет.

Один из пассажиров, парикмахер по специальности (так он представился, видя, что я его не узнаю), берет в руки ножницы и коротко стрижет меня. Остальные пассажиры наблюдают. Они расходятся во мнениях: часть уверена, что стало хуже, чем было, другая — что я теперь выгляжу моложе, хотя и похожа на монашку. Зеркала нет ни у кого.

Начинаются разговоры о том, как меня разыскивали и вызволяли из плена.

Хозяева магазина держали его в качестве прикрытия для каких-то грязных дел, а сами заманивали посетителей и обращали их в рабов. Они пичкали людей запрещенным психомиметическим средством, от которого сначала пропадает память, а за ней — и воля. Оказывается, меня выдали замуж за конюха, я работала прислугой, стояла за прилавком, гуляла с хозяйскими детьми, мыла полы. Мои руки, кроме их почтенного возраста, ничем, однако, не выдают мое подневольное прошлое.

Дальше — мысль о том, что должно произойти после сорока лет непрерывного употребления сильнодействующих средств. Муж говорит — мы нашли хорошего нарколога, он поможет. Как же ты не понимаешь! Я не вынесу этого лечения и вряд ли смогу вернуться к жизни. Вы зря старались. Стоило ли спасать меня, не лучше ли было оставить все как есть.

У нас с тобой нет и не может быть детей, нет будущего, мы старики, которые не засыпали и не просыпались вместе, и я даже не помню, был ли у нас дом или сад. Я помню только твое лицо.

И все-таки, добавляю я, уже окончательно придя в себя, лучше так, лучше знать».

(90)

* Е1 конец таксона ветви

тема закрыта

Наверное, я должна ощущать адскую боль, ведь я пережила вскрытие грудной клетки, но боли нет. Поднимаю руку и она движется легко, как у пловца. Просыпаюсь в один-единственный день, который понемногу выступает из тумана. Возвращается память, но не воля. Или воля, но другая.

Помню маму, ее улыбку, мелкую речку, заросшую травой,

мостки, золотой плес, высокий темный лес вокруг.

Помню сестру, она бросает в воду кусочки хлеба,

мокрые спины речных рыб, их круглые рты.

Помню отца в высоких охотничьих сапогах,

рыжую ушастую собаку, которая носится по полю вместо того, чтобы залечь в траве и наблюдать, как ей и было сказано.

Сестра наступила на пчелу и плачет, отец вынимает пчелиное жало из ее ножки.

Потом он берет нас обеих на руки и подбрасывает в небо, а мы хохочем.

Мама тоже смеется, глядя на нас, у нее во рту травинка.

Вечером — костер, разведенный на берегу. У костра незнакомый человек, предлагающий разделить с ним его ужин. Беспокойный сон в прозрачной от огня палатке, отец не ложится, разговаривает с тем человеком до утра, ворошит угли, переспрашивает снова и снова, сердится, молчит.