Впервые он увидел ее осенней ночью, когда лихорадка бросала его то в жар, то в холод, а дым от костра смешивался с тяжелым ароматом гниющих листьев и смрадом, исходящим от тел умирающих мужчин.
Сам Фрэнсис Джон Фостер был ранен в бою три дня назад. Сутки ему пришлось пролежать под дождем на холодной, пропитанной кровью земле, потому как здоровых и сильных мужчин, способных подбирать раненых, после боев обычно не хватало. Но наконец Фостера все-таки обнаружили и доставили в госпиталь.
Первый вечер в палатке для раненых показался ему почти раем. Его накормили, и он глубоко заснул на целые сутки, перемежая стонами сон и краткие минуты бодрствования. На следующую ночь Фостер спал уже не так крепко. Впрочем, едва он попытался встать, как тут же повалился обратно и снова заснул, едва ли сознавая, как болят его раны.
Однако на третью ночь он открыл глаза и понял, что окончательно проснулся. Боль подступила вплотную, заставив Фостера ощутить, как невыносимо ноет его плоть там, куда впился осколок мины, и как болит сломанная в двух местах рука. И тут он увидел женщину.
Она стояла в дальнем конце палатки, негромко разговаривая с одним из раненых — молодым мужчиной с черными волосами, которому накануне ампутировали раздробленную снарядом ногу. «Похоже, этому повезло больше, чем многим из наших парней», — решил Фостер, разглядывая черноволосого. Молодой, выносливый, крепкий парень выглядел так, будто дела его шли на поправку. Культя, судя по всему, заживала хорошо, и черноволосому предстояло вскоре покинуть больничную койку.
А вот женщина в таком проклятом месте, как походный госпиталь, показалась Фостеру поистине странным зрелищем. Все «медсестры», которые ходили за ранеными, были мужчинами, и чаще всего эту обязанность приходилось исполнять дюжим морским пехотинцам. Должно быть, эта женщина пришла из ближайшего поселка, чтобы навестить оказавшегося в госпитале родственника, и принесла ему кое-что из еды.
Фостер прикрыл глаза, когда волна тошноты накатила на него, а затем, почувствовав себя немного лучше, осмотрелся по сторонам. Справа от него на низкой койке лежал курчавый мальчик, на вид не старше четырнадцати лет. От него исходил густой запах мочи и гноя. Однако Фостер, уже давно привыкший к резкому аромату пороха и больничному зловонию, едва различал его. В дальнем углу от мальчика, которого, как припомнил Фостер, звали Вилли, храпел какой-то толстяк с красным лицом.
А этот пьян, рассеянно подумал Фостер, позавидовав человеку, которому при помощи неизвестно как добытой жидкости удалось хотя бы на время сбежать от страданий. Теперь толстяк крепко спал, причмокивая во сне пухлыми губами. Фостер не знал, что там не в порядке с этим толстяком, но выглядел тот так, как будто находился здесь дольше всех остальных пациентов, но все еще вряд ли мог оставить больничную койку.
Слева от Фостера лежал пожилой сержант, мужчина лет пятидесяти с небольшим, которому сейчас, однако, можно было дать гораздо больше. Его кожа серого оттенка висела складками на теле — свидетельство того, что раненый изрядно потерял в весе. На протяжении всего времени, пока Фостер смотрел на сержанта, тот не открывал глаз, и только едва заметное ровное дыхание выдавало, что он еще жив. Скользя взглядом по узкому проходу между радами коек, Фостер мог видеть и других, таких же бедолаг, как он: раненых с перебинтованными головами, с повязками на глазах, с обрубками рук и ног, с белыми пеленами на туловищах.
Днем большинство из них переговаривались друг с другом о том о сем, и это облегчало боль, но ночи были куда хуже. Некоторые, правда, спали, ускользнув от боли и страданий, царящих вокруг, а вот другим в эти темные часы приходилось несладко. Фостер слышал рыдания, проклятия, стоны, всхлипывания, в то время как остальные молча метались в жару лихорадки. Изредка тот или иной голос молил Бога о смерти.
В конце палатки, в нескольких шагах от того места, где сейчас стояла женщина, так удивившая Фостера своим появлением, находилась высокая передвижная ширма. Когда-то она была стерильно-белой, но теперь почти по всей ее поверхности красовались бурые, желто-зеленые и черные пятна — кровь и гной несчастных, попадавших за ширму на стол к хирургу. Крепкий стол, на котором прошло столько операций, служил барьером, отделяющим это пространство от скромного кабинета хирурга, где тот хранил свои устрашающие инструменты и небольшой запас лекарств.
Женщина, посмотрев на Фостера, поймала его взгляд и послала ему улыбку. Фостер невольно подумал, что эта дама чертовски хороша собой, более того — она показалась ему самой красивой из всех женщин, которых он когда-либо видел. Тяжелый узел собранных на затылке длинных волос открывал стройную шею. Волосы мерцали красновато-золотым оттенком, хотя, возможно, так казалось из-за царившего в палатке полумрака. Фостер не мог разглядеть, какого цвета глаза у незнакомки, но зато хорошо видел, что ее губы были алыми и полными, а кожа — мраморно-бледной. «Что ж, среди леди нашего Юга такое встречается нередко», — вздохнув, подумал Фостер. Она была в платье из хорошей материи глубокого серого цвета, напомнившего Фостеру цвет солдатского обмундирования.
«Да, это похоже на форму, которую мы носили», — подумал Фостер, отметив краем глаза прибытие новых пациентов. На некоторых из них все еще были надеты мундиры — серые, с желтой отделкой цвета калифорнийского ореха,[33] но даже те, на ком сохранились лишь жалкие обрывки обесцвеченной ветоши, не выпадали из цветовой гаммы армии Юга — теперь эти раненые и умирающие мужчины сами были изжелта-серыми и окровавленными.
Фостер заметил, как женщина, гибко изогнувшись, наклонилась к своему собеседнику с ампутированной ногой и взяла его за руку. Фостер отвел взгляд — безусловно, она была сестрой или невестой черноволосого парня.
Фостер опять задремал, а когда он проснулся, незнакомка исчезла.
На следующий день черноволосый умер.
Доктора пришли в палатку после полудня и осмотрели каждого пациента. Фостеру они сказали, что он должен больше спать и принимать какие-то вонючие микстуры. На обед в этот день ему дали жидкую кашу, сваренную на бульоне из цыплят, но всяком случае, Фостеру хотелось думать, что цыплята там присутствовали, когда он хлебал ложкой водянистую массу с плавающими в ней кусочками дикого лука. И это была единственная пища, которую мог вынести сейчас его желудок.
Наступила ночь, оказавшаяся для Фостера еще более мучительной, чем предыдущая. Боль охватила его тело, спускаясь к ногам до тех пор, пока все его члены не оказались охвачены жаром, сломанная рука пульсировала и ныла при каждом вдохе и выдохе. Однако не эти мучения заставили задуматься Фостера о своей дальнейшей судьбе, ему не давали покоя мысли о делах житейских — в частности, о его семье.
Семья Фостера ждала его у себя дома в восточном штате Теннесси, и он надеялся, что с божьей помощью вернется к ним в ближайшее время. Он очень хотел бы отправить домой письмо или получить весточку оттуда, но никто не подходил к нему и не спрашивал, не нужны ли ему перо и бумага, и не предлагал помощь. Поэтому Фостер писал письмо Саре и родителям лишь в своих мыслях. Каждую ночь Фостер возвращался к строкам, сочиненным им накануне, тщательно обдумывая каждую фразу, каждое слово, повторяя их вновь и вновь. Честно говоря, он полагал, что это был единственный способ не сойти с ума от боли.
В эту ночь сосредоточиться на письме ему не удалось.
Фостер спал беспокойно, часто просыпаясь, и, открыв и очередной раз глаза, внезапно вновь увидел ту женщину с медно-золотистыми волосами. Впрочем, возможно, незнакомка ему снилась. На этот раз она опустилась на вторую койку от двери и, как показалось Фостеру, каким-то непостижимым образом скользила по телу спящего солдата, опираясь ему на грудь и что-то шепча. Ее распущенные густые волосы свисали по обеим сторонам кровати, но и сквозь эту завесу Фостер мог видеть, как ее грудь вздымает вырез платья. Он моргнул, и видение исчезло, а когда он проснулся утром, то мужчина, лежащий на этой койке, — ирландец с огненно-рыжими волосами — разумеется, был уже один.
