За матовым стеклом входной двери возникла смутная тень; негромко прозвенел звонок, один раз.
«Сука. Блудливая баба, мошенница. Предательница. Сделала моего мужа бессмертным, да неужели? Ну что ж, больше он не бессмертный. Может быть, я разрешу тебе на него посмотреть. Но думаю, лучше не надо. Так будет безопаснее. В конце концов, не хочется терять элемент внезапности».
Пенни поднялась и изобразила на лице улыбку. В зеркале, мимо которого она прошла, промелькнула дьявольская гримаса — смертельно бледное лицо, запятнанное кровью, с горящими, смеющимися глазами. Ей казалось, что ладони тоже горят, но это не имело значения, как и опоздание Кармин. Улыбка на ее лице застыла, и ничто больше не могло ее стереть. Пальцы правой руки за спиной крепче сомкнулись на рукояти алого от крови ножа, а левой рукой она начала открывать дверь.
ДЖАНЕТ БЕРЛИНЕР
То, что после
Джанет Берлинер является обладательницей премии Брэма Стокера за повесть «Дети тьмы» («Children of the Dark»), вошедшую в третий том серии «Манифест Мадагаскара» («The Madagascar Manifesto»), созданной в соавторстве с Джорджем Гатриджем. В качестве редактора она работала над следующими проектами: «Резюме: хроника женской прозы двадцатого века» («Snapshots: 20th-Century Mother-Daughter Fiction») (в соавторстве с Джойс Кэрол Оутс); дилогия Питера Бигла «Бессмертный единорог» («Immortal Unicorn»), «Истории Дэвида Копперфилда о невозможном» («David Copperfield's Tales of the Impossible»), «Дэвид Копперфилд: за гранью воображения» («David Copperfield's Beyond Imagination»), «Пламя желания: Женские истории о темной стороне страсти» («Desire Burn: Women's Stories from the Dark Side of Passion»). Кроме того, она выпустила «Сонату единорога» («The Unicorn Sonata»), иллюстрированную повесть Питера Бигла, по которой снимается фильм. Сейчас Джанет работает с Кевином Андерсеном, Мэттью Костелло и Полом Уилсоном над приключенческим романом «Флиртуя со смертью» («Flirting with Death»).
«Рискуя прослыть предательницей, я признаю тот факт, что, не считая этой истории, я никогда особенно не интересовалась вампирами, всеми этими традиционными байками про кровососов, — откровенничает Джанет. — По крайней мере до знаменательной встречи на вечеринке в Лас-Вегасе. На таких мероприятиях то и дело натыкаешься на Элвисов или Мэрилин Монро, не считая грязных столов, поэтому я не слишком удивилась, когда пересеклась с высоким, симпатичным мужчиной, который назвался Владом и говорил с сильным балканским акцентом. Кстати, он утверждал, что родом из Трансильвании. Как-то очень быстро он догадался, что я писатель, и спросил, не писала ли я когда-нибудь историй о вампирах. Конечно не писала. Позже, как часто это бывает, прямо на следующий день меня попросили написать вампирский рассказ, действия которого разворачивались бы в Иерусалиме 1197 года.
Вот так все и было. Своеобразный вызов для меня. Я могу продолжать писать о людях, но, встреть я Влада вновь, я бы со всей честностью отчиталась, что в моем послужном списке числится и история о вампире».
В земле Ханаан, иначе зовущейся Эрец-Исраэль, весной года 1197 по календарю христиан, мусульмане молились беспрепятственно и открыто, но с некоторой тревогой. Евреи, для которых весной наступала пора празднования Песаха, исчисляли этот год как 4957. Они молились тайно, но с не меньшей тревогой. Оба народа пережили бесчинства и жестокости трех Крестовых походов. Каждый мужчина понимал, понимала каждая женщина — затишье не продлится долго, и Четвертый крестовый поход последует за третьим так же точно, как верблюды пересекают пустыню с собственным запасом воды в горбах.
Первые три кампании христиан обернулись полным опустошением. Огромное число мусульманских семей было вырезано; евреи, ложно обвиненные в кровавых ритуалах, слишком ужасных, чтобы быть правдой, отказались принять христианство, отречься от Ав ха-рахамим, Отца Милосердного, и сложили головы, прославляя имя Его.
Крестоносцы лишили отцов счастья увидеть, как возмужают их сыновья; отняли у невест женихов, и теперь обеим общинам было очень трудно следовать наказу святых отцов или Аллаха плодиться и размножаться.
Поэтому Мейер бен Иосиф и Хамид аль Фазир, главы среди своих, осознающие, что перед лицом грядущего зла им всем понадобится защита, поддерживали друг друга.
— Если мы будем повержены, горстка выживших перестанет чтить наших богов, — говорил Мейер.
И Хамид соглашался.
В первый вечер Песаха, все из той же религиозной солидарности, мусульманин принял приглашение посетить праздничный ужин, который новоиспеченный его друг называл седером.
— Так я получу возможность, — объяснял он своим людям, — стать свидетелем их обрядов. Если они не пьют кровь христианских детей, как рассказывалось, то мы сомкнем наши ряды, чтобы защитить город от захватчиков, когда те придут.
И вот настал час, когда Хамид вместе с семьей пришел в дом Мейера, где его встретили сам хозяин с женой Розой и их единственный выживший ребенок — дочь Девора. Склонив в почтении головы, они слушали, пока глава семейства рассказывал историю своего народа, пересекшего пустыню в поисках Земли обетованной. Звучали красивые песни, и евреи кивали в такт молитвам.
— Разлей остаток вина, Мейер, — сказала Роза наконец. — Я вижу, наши гости проголодались.
Мейер поделил лишь небольшое количество молитвенного напитка между мусульманами, ибо знал, что вино претит им из религиозных соображений. Остаток он вылил в глубокий кубок, стоявший в другой части стола, — для пророка Илии. И тут в дверь постучали. Рука Мейера дрогнула от неожиданности, и несколько капель священного вина попало на скатерть, сотканную Розой. Еврей поморщился; вина и без того очень мало. Еще один кубок на столе, свободное место для особого гостя — такова была традиция, и Мейер ни за что не пренебрег бы ею, но незнакомцу понадобилось явиться именно в этот момент седера. Какое-то чудесное совпадение.
— Здесь главное — точность, — сказал Мейер, думая про себя, что у пророка хороший нюх, и велел своей шестнадцатилетней дочери: — Ступай, Девора, открой дверь нашему гостю.
Девушка не удивилась, ибо каждый год на Песах отец не самым незаметным образом постукивал по крышке стола и просил ее младшего брата пойти к двери и впустить пророка Илию. Разумеется, на пороге никогда никого не было, но отец утверждал, что дух Илии вошел в их жилище.
На этот раз случилось иначе.
Снаружи, во мраке сумерек ждал высокий человек в длиннополых одеждах, чье прекрасное лицо выражало невыносимую усталость. Немного позади стоял другой гость; его наружность и манеры выдавали в нем слугу.
— Добро пожаловать в наш дом, — приветствовал их Мейер, провожая к столу и думая, что Розе придется накрыть хотя бы на еще одного человека. — Может быть, не хоромы, но один из лучших в Меа Шеарим.
Жестом гость приказал слуге оставаться на месте и последовал за Мейером. Мантии он не снимал и в глаза хозяину не смотрел.
— Помолишься с нами над вином? — предложил еврей, наказывая себе не забыть передать с Деворой ужин слуге, оставшемуся на улице.
Гость сел за стол, но говорить не спешил; не пригубил вина, не отведал пищи, даже когда с молитвами было покончено. Он был смуглым, но явно не из здешних мест.
— Какой дорогой ты прибыл, странник? — спросил Мейер, гадая, прислали ли этого человека, чтобы понаблюдать за кровавыми ритуалами, приписываемыми евреям. Если так, он покинет сей дом разочарованным.
— Я следую дорогой Человечества, — таков был ответ.
И более гость не вымолвил ни слова.
Ужин был окончен, и оставалась еще одна традиция перед завершающим вечерю гимном. Девору — прежде старшее, теперь единственное дитя — послали за спрятанным ею по обычаю куском мацы, именуемым афикоменом.[25]
— Пусть дочь наша отнесет еды и вина человеку, что ждет снаружи в лучах лунного света, — сказал Мейер Розе. — Я награжу Девору за возвращение на стол афикомена, — объяснил он гостям, — ибо без этого куска хлеба седер не может считаться завершенным. Это не займет у нее много времени. Мы с Розой видели, как дочь прятала его в саду.
