…только не цвета морской волны. Эти маленькие темные прямоугольники отсвечивают в полумраке рубиновым оттенком.

Мозг Жана-Ги подсказывал выиграть время, но делал это с нехарактерной мягкостью. Казалось, заговори он громче, и шевалье сможет подслушать мысли. Надо притвориться, что не узнал его. Затем медленно вытащить револьвер и сделать пре'дупредительный выстрел, привлечь внимание окружающей толпы…

…тех самых людей, от которых ты спрятался в экипаже…

…чтобы они помогли арестовать его.

Он едва не рассмеялся вслух, прежде чем успел остановиться: можно подумать, что агент таких внушительных размеров должен опасаться смехотворных усилий этого бывшего щеголя в кружевных манжетах, в аккуратных туфлях на красных каблуках и с чернеными пряжками, на которых виднелись пятна, удивительно похожие на…

…кровь?

Не может быть.

И все же…

— А ты, как мне кажется, гражданин Санстер, — внезапно роняет шевалье.

Господи.

Жан-Ги, опомнившись, сдержанно кивает.

— А ты — предатель Прендеграс.

— И еще я думаю, что ты тянешься за револьвером.

— Правильно.

Удар, пинок, крик о помощи или какое-то спрятанное оружие: Жан-Ги напрягается, готовый к любому из перечисленных действий. Но шевалье только кивает, кажется, его ничуть не пугает выражение нескрываемой агрессии на лице Жана-Ги. Его пассивность — это тоже проявление высокомерия, холодный и неторопливый вызов значительно более горячему и беспокойному окружающему миру. Потом он чуть-чуть наклоняется вперед; почти незаметно, просто мгновенное нарушение неподвижности, такое незначительное, что не стоит и беспокоиться. И Жан-Ги едва улавливает движение, даже не сразу понимая, что он делает, и невольно повторяет его.

Он наклоняется, но слишком медленно, чтобы останавливаться и прервать движение. Наклоняется, а очки шевалье опускаются, неумолимо сползают вниз, открывая бледный выступ надбровной дуги, потом веко и глазную впадину. Он наклоняется ниже и видит сначала один глаз, потом второй: открытый, но непрозрачный, пугающе пустой. Глаза без белков (без радужной оболочки и зрачков), только такие же красные пятна от нижнего века до верхнего, как и маскирующие их очки.

Звуки в красном полумраке настолько низкие, что их едва слышно; Жану-Ги приходится напрягаться, чтобы разобрать слова, и он наклоняется еще ближе. Кладет дрожащую руку на плечо шевалье, чтобы не упасть, и чувствует, как вибрация распространяется через ладонь в руку, в грудь, проникает в его отчаянно застучавшее сердце. Это тайное, сокровенное касание, интимное, как внутреннее беспокойство, пронизывает грудную клетку, спускается к бедрам. И…

…еще глубже.

Перед ним маячат руки шевалье, чистые белые ладони терпеливо повернуты вверх. Длинные тонкие пальцы с темными обводами ногтей. Красные слова затрагивают миллионы струн крови. Мягко убеждают…

Тогда тебе лучше отдать его мне, гражданин. Отдай свой револьвер. Ведь так гораздо лучше, правда?

Потому что это будет правильно. Это так разумно.

Разве ты так не думаешь? Да.

Ради безопасности. На сохранение.

Да, точно.

Такая разумная причина. Такая неумолимая необходимость.

Жан-Ги чувствует, как его рот открывается, чтобы возразить, но слышит только влажный щелчок челюсти, отвисшей в идиотском зевке; беспомощно наблюдает, как его рука роняет револьвер — рукояткой вперед — в ладонь шевалье. Видит, как шевалье мигает в ответ — едва заметно: просто красный взгляд на мгновение прерывается, мелькает молочное неко, словно мигательная перепонка змеи.

И…

— Вот так, — произносит вслух шевалье. — Так… будет лучше для нас обоих… Намного лучше.

Будет или нет?

Не успевший сформироваться вздох, последняя бессильная попытка сопротивления, мускулы свиваются в тугие комки, как у бездомной дворняжки в последней стадии бешенства. И потом внезапно, без всякого предупреждения, ше-аллье кидается на него. Их рты сливаются в одно целое, губы раскрываются, обнажая десны и острые словно иглы зубы. Шевалье смыкает их у основания языка Жана-Ги, и кровь заполняет горло. Десны пылают, как пораженные язвой. Жестокий поцелуй оставляет открытую рану, артерия перекушена, и кровь течет ручьем.

Забытый револьвер падает на пол.

Яд проникает в сердце Жана-Ги. Он с трудом проглатывает леденяще-жгучий комок и впадает в оцепенение на грани между сном и оргазмом, а терпкий на вкус язык шевалье, шершавый, как у кошки, исследует воспаленные изгибы полости рта. Он вдруг обхватывает хрупкую голову с аккуратной прической, держится за нее, чтобы они могли еще теснее прижаться друг к другу, и чувствует, как им обоим в лица осыпается пудра, похожая на грязный городской снег. Ленточка в волосах шевалье развязывается, его тщательно завитые локоны раскручиваются, как водоросли, подхваченные ледяным потоком. И в тот же самый момент одна пола его огненно-красного камзола распахивается — как будто по мановению фокусника — и обнажает холодную белую плоть: нигде под кожей не заметно биение пульса, сосок на груди отвердел, но остался таким же бесцветным…

О да, да, да…

Жан-Ги чувствует, как руки шевалье, нетерпеливые, царапающие, расстегивают пуговицы брюк и освобождают его восставшую в странном красном сумраке плоть. Потом он видит, как шевалье двумя пальцами щелкает по вспухшей артерии на бархатистой коже и открывает еще один кровавый ручеек, сбегающий к уретральной впадине. Жан-Ги даже не успевает вскрикнуть от неожиданной и резкой боли.

Ад и дьяволы!

Шевалье, наблюдая за ним, слегка усмехается от удовольствия. Потом его губы растягиваются, словно у орущего кота, язык дрожит от вкуса крови, пропитавшего воздух. Он почти пускает слюну.

Народ, Революция, Высшее Существо, пожалуйста…

Губы еще приподнимаются. Показываются клыки. Изящная голова шевалье опускается, словно в нечестивой молитве…

…О Боже, Иисусе, нет…

…и он принимается пить.

Через плоть бедер до мозга Жана-Ги каким-то образом доносятся бессвязные слова, а он сглатывает желчь, и весь его добродетельный мир тускнеет и уменьшается до булавочного острия непереносимой боли и невыразимого, неестественного экстаза; он начинает извиваться, истекает кровью, теряет сознание.

Нет, гражданин, не покидай меня. Не сейчас, когда…

Мы так… так близки…

— Мы еще встретимся.

А в 1815 году Жан-Ги поднимает голову и видит, что кровавое пятно расплывается под его растопыренными пальцами и принимает знакомые очертания, словно на стене возникает ужасный мираж. Пятно, оставшееся после смерти Дюморье, каким-то образом снова становится свежим, словно стена — и вся комната — истекает кровью.

Штукатурка краснеет и разбухает, обваливается внутрь, и сама стена заметно вздувается. Жан-Ги, оцепенев, видит, как из-под нее высвобождается то, что так долго находилось внутри, как сквозь зловонные, размокшие обломки, сквозь слои глины и крови проступает сначала одна рука, потом вторая, потом одно плечо и другое. И вот появляется торс, одетый все в тот же полуистлевший бархатный камзол, он изгибается, протискиваясь через отсыревшую грязь, появляется мертвенно-бледная шея, откинутая назад, как у готовой к удару кобры, следом — такое же белое лицо и волосы, все еще присыпанные окаменевшей пудрой. Очки с красными стеклами сбились набок, и пустые глаза обращены в сторону Жана-Ги…

Ужасный призрак бывшего шевалье дю Прендеграса встряхивает мумифицированной головой и смотрит на Жана-Ги из-под припорошенных пылью ресниц. Он приоткрывает рот, деликатно кашляет и выпускает белый клуб пыли, потом хмурится, слыша, как хрипят его давно неиспользуемые легкие.

Упирается пустым взглядом красных глаз в лицо Жана-Ги. Говорит:

— Как сильно ты изменился, гражданин. — После паузы добавляет: — Однако это неизбежная участь недолговечных существ.

— Дьявол, — шепчет Жан-Ги, позабыв об атеизме.

Нет, мсье. Это слишком большая честь для меня.

Шевалье шагает вперед, увлекая за собой обломок стены. Жан-Ги слышит, как осыпаются осколки камней, и у него звенит в ушах. Он поднимает ладони, прижимает к ушам, как будто простой жест может остановить ужасное — существо? — видение, уже полжизни преследующее его в ночных кошмарах.