Князь не вошел – влетел в комнату. Валентин Спиридонович посмотрел на него и поставил стакан чая на фотопортреты героев-летчиков.

– Что случилось, князь? На вас лица нет…

– У нас проблема, батюшка. Такая проблема, что…

Князь преувеличенно аккуратно закрыл дверь, не забыв посмотреть, не поднимается ли кто-нибудь следом. Лязгнул засов, звякнула цепочка. В комнату князь не вошел, прислонился к притолоке и слушал, что там за дверью.

– Ну что еще, князь… И так, вроде, все уж по-вашему идет… – спохватился батюшка. – Чаю хотите?

Гость мотнул головой.

– К сожалению, не все по-моему идет. Не все… Профессор пропал.

Батюшка опешил, вмещая эту мысль в голову. Никак она туда не вмещалась. Что может случиться с человеком, которого берегут и красные и белые? Единственно, что…

Он взялся за сердце.

– Погиб?

– Не знаю!

Князь взмахнул рукой, то ли в раздражении, то ли в отчаянии. Нащупав стул за спиной, тяжело упал на него, обхватив голову руками.

– Пропал. Сел в свой аппарат и сгинул…

Дотянулся до бутылки, налил себе в рюмку, выпил и уставился в стену. Батюшка торопливо налил ему ещё и затормошил товарища.

– Толком, толком говорите, князь. Простым русским языком.

– Да чего ж тут непонятного? – зло отозвался товарищ. – Сгинул. Пропал. Улетел… Ни с того, ни с сего сел в аппарат и сбежал.

Батюшка винтообразно помахал ладонью перед лицом, показывая вознесение профессора в небесные сферы, и князь подтверждающе кивнул.

– Улетел.

Да-а-а-а… Уж чего-чего ждать можно было, но только не этого. Как над куриным яйцом над профессором тряслись… Чекистам головы заморочили, англичан отвадили. А такая-то беда с какого боку? Или ошибка?

– А не может того быть, чтоб чекисты его раскрыли? Может, он от чекистов сбежал?

– Не может, – раздраженно отрезал князь. – Там такой глубокий гипноз был, что он себя другим человеком ощущал. Год его чекисты проверяли – ничего не нашли, а уж сейчас-то, когда он им аппарат сделал…

Он покачал головой, отметая глупую мысль.

– Тогда почему?

В голосе священнослужителя чувствовалась та агрессивная растерянность, что требовала от всех незамедлительных разъяснений.

– Не знаю!!!

Князь сорвался, но тут же взял себя в руки.

– Извините, батюшка. И сам не соображу.

Лукавил малость князь. В глубине души он уже все понял, но что-то внутри не решалось окончательно поверить и согласиться с этим. Но батюшка смотрел на него испытующе, и он нехотя выдавил из себя.

– Похоже, прав был доктор… Мозги у него съехали…

Какое-то время он сидел неподвижно. Потом, приняв решение, резко ударил кулаком по ладони.

– Нужна связь с Москвой.

Телефонов у обывателей не было, и пришлось идти на телеграф.

– Москва? Товарища Карабеева, пожалуйста.

Минута ожидания.

Губы князя растянулись в улыбку, и он, прижав трубку плотнее, веселым голосом затараторил:

– Семен Николаевич, ты? Здравствуй, дорогой! Это Суровцев. Узнал? Ну спасибо, спасибо…

Радость у нас! Спешу вот поделиться. Племянник-то выздоровел! Нет. То-то и оно, что безо всяких докторов! Вот что значит натура-то! Он теперь, я думаю, в Москву наладится. Поездом? Ну конечно поездом. Он как птица в Москву рвется. Встретьте его там как договорено было? Встретите? Ну и отлично. Да домой, конечно, куда же еще? И телеграмму. Телеграмму сразу же! Чтоб мы тут не волновались… Ну все. До свидания. С революционным приветом!

Князь положил трубку, и губы снова сошлись в линию.

– Надеюсь, сообразил…

– Так, по-моему, все ясно, – сказал батюшка. – Племянник, птица… Только вот где его искать?

Князь впервые за вечер улыбнулся.

– А вот это как раз не вопрос…

…К тому моменту, когда профессор долетел до Москвы, в голове у него стала складываться какая-то картина.

Постепенно в нем смешивались две памяти – его, профессора Московского университета Владимира Валентиновича Кравченко, и фантомной фигуры германского профессора Ульриха Федоровича Вохербрума.

Чужая жизнь не помнилась как своя.

Годы, прожитые в чужой шкуре, сейчас вспоминались как наизусть затверженная книга. Интересная, увлекательная, с приключениями, но с чужими приключениями. Последние минуты в чужой шкуре были особенно ясными. Полузнакомое лицо и собственный непонятный страх…

Оставалось ответить на единственный вопрос: что это такое, что с ним случилось? Болезнь? Переутомление? Сумасшествие?

Может быть, ответ знают те, от кого он улетел?

Он подумал о том, чтоб вернуться, но что-то внутри воспротивилось этому. Мысль об этом вызывала приступ тошноты. Нет. Возвращаться нельзя.

Он перебирал в памяти обрывки впечатлений, так и не решив, что там чьё. Лица, чертежи, запахи горелого железа и снова чертежи…

Пару часов спустя он приземлился в подмосковном лесу и двинулся в город…

Если новая столица Империи и изменилась за годы его отсутствия, то ненамного.

Окраины, во всяком случае, какими были, такими и остались – те же деревянные жалкие домишки с палисадниками. От вида этих неказистых построек на душе потеплело. Не разбогатели, значит, пролетарии за счет награбленного. Получается, как ни экспроприируй экспроприаторов, а чтобы жизнь к лучшему переломить, самим все-таки работать нужно… Осторожно просеянные воспоминания дали ему адрес дома в Москве. В прошлой жизни он занимал много места, и профессор отправился туда.

Память не подвела, и дом свой он нашел быстро.

Темнота скрывала улицу и ветхий забор. Перед ним он остановился, не зная, верно ли поступает, но другого места, где он мог бы укрыться, профессор не знал. Его окно не горело, но это ничего не значило. За три года Москва не изменилась, а вот список жильцов мог и поменяться…

Идти? Не идти?

Раздумья его оборвал голос из темноты

– Владимир Валентинович!

Он обернулся.

Из тьмы появились три фигуры. Одна впереди, двое – чуть позади. Явно не гопники. Вряд ли те стали б именовать его по имени-отчеству. Даже залитые дождем, они смотрелись как-то интеллигентно, что ли… У переднего на носу поблескивали очки.

– Кто вы?

– Мы друзья…

Профессор промолчал, протянул руку к калитке.

– Вам туда нельзя, – сказал первый, уловив движение.

– А куда мне можно?

– Пойдемте с нами…

– Куда?

В голосе незнакомца прибавилось настойчивости.

– Пойдемте, Владимир Валентинович!

Профессор не сделал шага вперед, но и руки с калитки не убрал. Старший потянул его за рукав, но профессор легко освободился.

– Я вас не знаю.

Голос его визави оказался неожиданно спокоен.

– Знаете, но забыли… Сейчас мы это исправим. Семен Николаевич, дайте фонарь…

В руке нового знакомого появилась открытка. Сквозь дождевые капли профессор разглядел фотографию Кремля.

И память вернулась.

Это был удар, отбросивший его в прошлое, тот удар, который все объяснял и все ставил на свои места.

– Началось это почти три года назад, – начал его новый товарищ…

…Рисковать и привлекать внимание Московского ОГПУ им никакого резона не было.

Хотя и документы у каждого имелись, сто раз проверенные, перепроверенные, хоть и выглядел каждый словно и впрямь был плотью от плоти рабоче-крестьянской, да и при случае выругаться мог так, как будто родился между молотом и наковальней, но никому тут не стоило объяснять, что Господь Бог бережет только береженого, а излишняя самоуверенность, сиречь гордыня, именуется не иначе чем «смертный грех» и наказывается небесной канцелярией при любом режиме – что при царе-батюшке, что при господине Керенском, что при большевиках…

Поэтому и повод собраться сегодня имелся не выдуманный, а самый что ни на есть настоящий – хозяйские именины. Могли бы, как это часто было, собраться и нелегально, только зачем, когда такой повод подвернулся?