— Эй, с тобой все в порядке? — спросил Мартин. — Ты что, захлебнулся? — И Паньягуа, считавший себя настоящим мастером фарса, воспользовался этим, чтобы притвориться, будто он действительно захлебнулся.

Когда в конце концов Паньягуа немного пришел в себя («Уф, какой ужас, чуть не задохнулся… как это меня угораздило? извини, парень».), Мартин не услышал от него ни обещанного толкования сна, ни комментариев. Воцарилось молчание. Молчание, возникающее тогда, когда дает о себе знать угнетающее действие алкоголя и каждый погружается в свои мысли. Такое случается часто, и завсегдатаи баров знают, что с этим ничего не поделаешь, — остается лишь смириться, что и сделали сейчас оба друга. Мартин намного меньше удивлялся этим внезапным приступам неразговорчивости, чем безудержному дрожанию чужих челюстей, поэтому его вовсе не обеспокоило, что разговор угас и Паньягуа даже не попытался истолковать его странный сон.

Через некоторое время Мартин пожал плечами, словно для того, чтобы поставить точку в неудавшемся разговоре, поначалу казавшемся таким интересным.

— Кто их поймет, эти сны, верно, дружище?

Паньягуа, к тому времени уже справившийся со своей челюстью, сдержанно кивнул в ответ. В то же время мозг его кипел. Единственное, чего он теперь желал, — оказаться дома и посоветоваться со своими книгами, на этот раз уже не по демонологии. Что лучше почитать о снах и подсознательной связи между спящими? Фрейда? Нет, Юнга. Лучше, конечно, Юнга.

И, внезапно поднявшись, Паньягуа ушел, оставив Мартина в некотором недоумении. Однако по-настоящему удивиться тому пришлось чуть позже, полчаса спустя. Мартин Обес собирался домой («Уже поздно, посмотрю сначала новости, а потом позвоню Инес в Лондон»), как вдруг, словно бесшумная тень, в баре снова возник Паньягуа. Он выглядел совершенно спокойным, и Мартина удивило, что вместо обычного пива его приятель заказал водку.

— Побольше лайма, — сказал Паньягуа, — и двойную, нет, лучше тройную порцию, Хосемари.

Когда официант ушел, поставив перед ним напиток, Паньягуа наклонил свою голову к Мартину, словно собираясь сообщить ему нечто такое, что никто не должен был слышать.

— Ты хорошо ладишь со своей тещей? — спросил он безо всякого предисловия, и Мартин решил, что водка с лаймом начала оказывать на Паньягуа то же пагубное воздействие, что и на Инес в «Кризисе 40».

— У меня нет тещи.

— Я имею в виду мать Инес.

— Да я ее вообще не знаю. А ты знаешь ее, что ли?

— Да, потом я тебе все объясню, но скажи: она когда-нибудь тебя видела?

— Никогда.

— Даже на фотографии?

Мартин засмеялся:

— Даже на фотографии. Не думаю, чтобы она захотела увидеть меня даже на картине. Если хочешь знать, какие у нас отношения, то могу сказать тебе, например, что моя… теща, как ты ее называешь, требует, чтобы ее дочь пришла к ней на день рождения «без жиголо». Так она заявила ей на днях по телефону, это не Инес мне сказала, я сам слышал. Мать с дочерью общаются через автоответчик: «ты мне сообщение — я тебе сообщение…» Что ж, у каждого свои странности, я в это не вмешиваюсь. Ну так вот, о чем мы говорили: Инес очень разозлилась и сказала матери, что если я не пойду, то и она тоже. Так что они почти в ссоре, Инес сказала, что не собирается специально возвращаться из Лондона ради какой-нибудь глупости вроде прошлогодней. Тогда ее матери взбрело в голову воспользоваться своим днем рождения, чтобы познакомить ее с каким-то румынским атлетом, по словам Инес, молодым парнем из Бухареста. А в другой раз Беатрис подсунула ей девятнадцатилетнего австралийского серфингиста. В общем, Инес считает, что ее мать слишком любит вмешиваться в ее жизнь и делать то, что она сама считает нужным… А в том, что касается меня…

— Меня интересует: видела ли тебя когда-нибудь твоя теща или по крайней мере знает ли она, как ты выглядишь?

— А меня интересует: откуда ты знаешь эту сеньору?

— Обещаю, что объясню тебе это, насколько смогу. Но сейчас ответь мне: она тебя видела или нет?

К тому времени Мартин уже был уверен, что скоро ему придется просить «алка зельтцер» для своего друга, но пока решил подыграть ему.

— Я тебе уже сказал: ни на картине…

Паньягуа снова погрузился в молчание, что случалось с ним довольно часто. Теперь он размышлял, сможет ли Мартин сыграть другую роль — на этот раз не дьявола, а призрака. Паньягуа было жаль, что снова придется обманывать — или использовать — своего друга (мог ли он так его называть?). «Это ведь совсем ненадолго, и лучше вообще ничего не объяснять ему… или все же объяснить? Нужно еще обдумать», — сказал себе Грегорио Паньягуа, чтобы успокоить совесть, и, виновато улыбнувшись, покинул Мартина — со скоростью, невероятной для человека его возраста, да еще выпившего столько водки. Однако это было вынужденное бегство, потому что справа приближалась, пыхтя, донья Тересита, и Паньягуа не хотел снова попасться к ней в лапы. Он предчувствовал, что если эта достойная сеньора снова затащит его в свою парикмахерскую, то ему уже не выйти оттуда без значительных изменений в своей шевелюре.

Давным-давно кто-то говорил Беатрис Руано, что все жилища заядлых путешественников похожи между собой, как будто душам этих кочевников необходимы одинаковые признаки жизни, способные перебить запах нежилого дома и разогнать сумрак, столь благоприятный для мебели и в то же время так угнетающе действующий на состояние духа. Поэтому во всех домах богатых кочевников всегда есть зажженный камин (разве не это — очаг?), много цветов, как на кладбище, и забитый продуктами холодильник. Ведь для этих путешественников нет ничего более удручающего, чем отсутствие шампанского и каких-нибудь лакомств, способных создать иллюзию возвращения домой. Однако все это банальности или ритуалы, перенятые Беатрис от таких же непоседливых друзей, и в действительности ее дом похож на железнодорожный вокзал — вернее, вокзалы, все те, что были в ее жизни за шестьдесят три года.

Современные железнодорожные вокзалы безлики с их деревянными или пластиковыми скамейками, американскими кафе с запахом маргарина и скучающими пассажирами, проклинающими медлительность часовых стрелок. Однако сонная реальность сосуществует с другой, которой вынуждены постоянно противостоять служащие вокзалов: «Ну что за скоты эти пассажиры — лишь бы попортить скамейки дурацкими надписями!» Именно на такой вокзал, испещренный тысячами шрамов, старательно закрашенных блюстителями чистоты, похож дом Беатрис. Не на те старые, намного более романтичные вокзалы, где слова «я люблю тебя, Мария» могли годами сохраняться на спинке скамьи вместе с другими признаниями, пожеланиями, стихами, ругательствами, сердечками и проклятиями. Нет, дом Беатрис Руано походил на современные вокзалы, где надписи систематически закрашивают, но они все равно проступают под слоем краски, как на побеленных надгробиях.

Дом Беатрис Руано, столько времени простоявший необитаемым, до сих пор сохранил некоторые, так сказать, пятна или рисунки: конечно, не на видных местах (об этом позаботилась целая армия щеток, тряпок и малярных кистей), а в самых отдаленных уголках. Так же как на современных вокзалах, где до сих пор в каком-нибудь месте, куда не добралась еще безжалостная кисть, можно обнаружить надпись «Карлос любит Тоньи», когда Карлос уже и не помнит, кто такая Тоньи, а для Тоньи Карлос — имя ее старшего внука.

Именно эти забытые знаки красноречивее всего рассказывали историю дома Беатрис Руано и его хозяйки: упрямые, они не сдавались под натиском щеток, некоторые пятна не стирались никогда. Возможно, именно по этой причине сеньора Руано ненавидела свой дом и без конца путешествовала: каждому человеку хочется вычеркнуть что-то из своей жизни, и Беатрис — эти пятна.

Однако они делались заметными и, сговорившись с тенями, начинали напоминать Беатрис ее прошлое лишь через неделю после возвращения хозяйки домой. До этого времени она могла обходить все комнаты дома, не боясь увидеть напоминание о прежних страстях и страданиях. Однако Беатрис не глупа и не слепа: ей было хорошо известно, что это всего лишь вопрос времени, и, рано или поздно, стены комнат опять покроются пятнами.