— Потише кричи… Лодырить надоело, точно, — Николай облизал губы. — Но вот мое слово — с Хохловым не пойду. И ты не ходи.

Васька молчал. Николай взял его за рукав телогрейки, сказал с сожалением:

— Зря ты Хохлову поддаешься. Он из тебя шестерку сделает. И в очко с ним зачем дуешься? Он в жизни мухлюет, а в картах подавно.

Васька дернул телогрейку назад.

— Отыграюсь, будь спок — спустит и мое и свое в придачу.

— Не ходи с ним, Вася. Подождем работы, а то вертолет прилетит — увезут. Я лично подожду. Не вечно же снег будет лежать.

— Нет, Коля! — голос Васьки отвердел. — От Хохлова не отстану, да и как можно против гамуза. Надо всем вместе держаться, комком, тогда не пропадем.

От итээровской палатки донесся ласковый смешок Тамары. Васька подтолкнул Николая:

— Айда, это Гошка с кралей своей синтетической выползает.

— Пускай, мы не мешаем.

— Айда, что на них пялиться.

Васька отвернулся, пошел к своей палатке. У входа подождал Николая, и они вместе спустились вниз.

Поддерживая Тамару, Гошка помог ей выбраться наверх по раздавленным каблуками ступеням, следом выкарабкался сам. Тамара запрокинула лицо к небу. В лунном иззелена-голубом свете, в небесной отблескивающей куртке, она почудилась Гошке статуей. Он подошел, остановился напротив. Тамара молитвенно сложила на груди руки в варежках и что-то нашептывала.

— Вот так стой и жди, — сказал Гошка. — Сейчас самый звездопад. Июнь — месяц умирающих звезд.

— Может, надежд, — тихо откликнулась Тамара.

— Надежды вечны.

— Ты замерзнешь.

— Нет, свитер теплый.

— Не вредничай. — Тамара расстегнула куртку, полами ее запахнула Гошку и крепко сцепила за его спиной руки.

— Гоша, скажи что-нибудь, только быстро, сразу.

— Шаньга! — Он тихо засмеялся. — Ты пахнешь шаньгой только что с мороза. Пойдем?

— А звезды? — Она откачнулась, глядя на него огромными глазами. — Мы же на карауле.

Он зажал ее голову в ладони, поцеловал в губы, нос, глаза.

— Я снимаю тебя с караула, пошли.

— Нет, милый, — она повозила головой по его груди. — Не спеши. Так хорошо-хорошо… не спеши… Гоша, ты никогда мне не рассказывал, за что судили тебя?

Он не ответил.

— Не хочешь — не рассказывай, — видя, что попросила рассказать некстати, прошептала она и прижалась к нему, затихла.

— Отпусти-ка, никак не достану.

Он полез в карман за сигаретами. Она подождала, пока он прикурит.

— Прости меня, пожалуйста, такую дурочку.

— За что? В этом деле тайны нет. Дал проводнику-якуту карабин, он нас здорово тогда охотой выручал. Мы спешили до снега управиться, не бросали работы, уж больно участок попался интересный. Продукты давно кончились, и если бы не проводник… Погиб он. Нашли, в заберег вмерз. Выдолбили, а карабина при нем нету. Следствию что? Хоть бы какую записульку от проводника, что временно взял поохотиться, а нет ее — где оружие? Может, он без карабина утоп, а я под шумок припрятал винтовку для себя. Попробуй докажи. — Гошка подряд несколько раз затянулся сигаретой. — Полтора давали, а просидел год — и вышел. Правда, до сих пор не понял, за что притянули: за утрату вверенного боевого оружия или за то, что доверил его человеку для общей пользы, а доверие не узаконил бумаженцией… Прошлое лето ребята с магистрали выудили карабин из Улькана. Это мне участковый лейтенант, что меня в Иркутск сопровождал, сообщил письменно, порадовал.

Гошка стоял, стиснув в зубах сигарету. Лицо его в резких пятнах света и тени было чужим и жестким. Тамара взяла его под руку, спросила:

— Не знаешь, к чему кораблекрушения снятся?.. Я часто вижу один сон: ночь, волны и человек в волнах. Он захлебывается, вот-вот пойдет ко дну, а тут вдруг обломок мачты, и он хватается за нее.

— К чему это снится, ты у Женьки узнай. — Гошка отщелкнул сигарету. Соря искрами, она прочертила дугу и пропала в сугробе. — Одно знаю, что корабли теперь без мачт, торчат только трубы железные. За них хватайся не хватайся…

Невидимками в бирюзовых снегах хохотали куропатки, далеко в каньоне шумела работяга-река. Она трудилась по своему разумному распорядку денно и нощно, и, даже когда ее сковывал мороз, Домугда, притиснутая ледовой крышкой, трудно проталкивалась вперед, без устали шлифуя свое гранитное ложе.

— Вот так, — ответил своим мыслям Гошка.

Тамара потянула его за собой. Луна висела над их головами, и они уходили одни, без теней.

Вскоре на их месте появились Женька с Верой. В женской палатке горел свет, и два силуэта обозначились на брезенте. Женька присвистнул:

— Ну кино-о!

— Не мешай имя, — попросила Вера. — Любовь у них, сердечность.

— Серде-ечность! — заорал студент, вырывая из наста комок снега. — Эй, на экране, гасите свет!

Он размахнулся и швырнул снегом в палатку. Комок ударил в брезент, как в бубен. Тени нехотя разъединились, одна двинулась в сторону, и треугольник света упал на снег. Наступив на него, из палатки вышел Гошка, достал мятую пачку сигарет и, чиркнув спичкой, осветил бледное лицо.

— Ты что, перебрал? — спросил он Женьку. — Пойдем баиньки.

Он через плечо всмотрелся в десятиместку рабочих, из которой нет-нет да вырывались отдельные громкие голоса, кивнул на прощанье Вере и по ступенькам скатился в свою палатку. Женька обиженно сопел.

— Ох, с гонором ваш Гоша, — тоскливо заметила повариха.

— С тенором!

— С кем? — быстро переспросила повариха и вдруг зачастила: — Пошто-то встретит наедине, уставится неотрывно, а говорит, говорит все о чем-то другом совсем. Складно выходит, а не понять. Блажной, чо ли.

— Стихи читает. Не обращай.

— Не злись, не суди их. — Вера коснулась его груди. — Не ревнуй.

— Выставляла бы их из палатки, — ответил он. — Спать мешают, и вообще — что она, замуж за него собралась?

Повариха отвернулась.

— А я их не слышу! — неожиданно с веселой злостью сказала она. — А я сплю!

Женька удивленно уставился ей в спину.

— Почо их гнать-то? — чуть отвернув к нему голову, пропела повариха. — Эх ты, гуран молоденький, пущай пластаются. Небось и сам бы прибег сольцы лизнуть, да другой на солонце пасется… Никаво не понимашь.

Она с головы на плечи спустила платок, нехотя шагнула к палатке.

— Ох и пьяна я нынче-е! Винище и то тверезей. — Сладко потянулась и, отстонав в долгом зевке, предупредила: — К нам, пьяным, не приди смотри.

— Да иди ты! — совсем растерялся Женька. — Иди, иди спи.

Она растянула концы платка в стороны и плавными шажками пошла к палатке. И чем дальше удалялась, все больше походила на большой черный крест. Женька прислушался. Повариха тихонько пела:

Гошка лежал на спальнике одетым. Когда вернулся и затих в своем мешке Женька, он встал и ощупью в темноте выбрался из палатки. Лунатиком проскользнул к женской, отстегнул деревянные застежки.

— Гоша? — шепотом окликнула Тамара.

Он не ответил, пробираясь мимо Вериной раскладушки.

— Глупый, — ласково сказала она в темноту.

Харлампий не спал; он слышал, как ушел Гошка, закурил. Пульсируя в темноте огоньком папиросы, думал о том, какое замешательство в размеренную жизнь базы внесла его телеграмма.

«Если прилетит начальник экспедиции, — размышлял Харлампий, — устроит разгон. Рабочие, конечно, с претензиями: работы нет, другого чего нет, обманули! Да и свои итээровцы как поведут себя — неизвестно. От Гошки чего хочешь жди. Еще этот студент, тоже не подарочек. Сергей… и Сергей хорош. Нет чтобы порядок поддерживать, так сам с ними заодно пьет. — Харлампий пятерней повозил по лицу. — Рабочие-то, а? Уйти грозятся… Так-так-так. Допустим, вертолет не прилетит. Уйдут? Вполне возможно. Тогда что же получится, план работ сорвут? Не под пистолетом же их на гольце сидеть заставлять. Уговаривал? Всеми силами, есть свидетели! Так нет, свое гнули. — Харлампий вылез из мешка, сел на раскладушке. — Ну, пойдут, а вдруг что случится — тайга?.. Черт! Тогда — следствие… Ну, дудки, учены! Разгон от начальника переживу, а тюрьму…»