Во второй половине мая из поселка призвали новую партию, призвали и тех, кто имел «броню».

Рану, что принес с белофинской, Аркаша Дикун залечил и был готов хоть куда. Взял у посыльного повестку, сунул в карман и пошел доложить начальству об отъезде. Мать шла следом и все старалась придержать его. Ей казалось, раз сын воевал и был ранен — не должно быть такого закона, чтоб снова да под пули идти, судьбу пытать. Аркаша, как мог, ее успокаивал, что-то объяснял, вроде убедил. Следом не ходила, пока он с обходной бегал. А утром медаль к груди приколол, тощую котомочку за спину забросил, взял в руки свой чудо-баян и от последней ступеньки родного крылечка заголосил его перламутровый прощальную. Песня эта баб к окошкам шарахнула и пошла улицей, заметая за собой ребятню:

К Аркаше пристраивались парни, все с котомками. Никто их дальше края поселка не провожал: родне было строго наказано, что о дне отправления эшелона их известят, а пока призывники несколько дней будут находиться на сборочном пункте, и посторонним там делать нечего, только толкучку создавать.

И верно — день отправления стал известен. Котька после школы сразу побежал на сортировочную, откуда всегда отходили эшелоны.

На путях стоял шум и гам, еще почище, чем в тот осенний день, когда грузилась морская бригада. Теперь уезжали местные, городские и поселковые, поэтому провожающих было много.

Знал Котька, где искать своих: за водокачкой на шпалах. Почему-то здесь всегда собирались поселковые. Он перемахнул штакетник, обежал водокачку и — вот она, родная сходка! На шпалах люди сидят, как на посиделках. Бабы, девчата, редко где тут же мужик смолит махру. Между платками, растрепанными космами стриженые головы призывников яичками отсвечивают. Клонит их хмель то к одному бабьему плечу, то к другому. Парням многое позволено, они невест целуют, тискают, не забывают и «посошок» на дорожку выпить. Песни, смех.

Так будет до тех пор, пока ребят по теплушкам не рассадят и не двинется эшелон. Сначала настанет мертвая тишина, будто столбняк на народ найдет, а потом поднимется плач, ни на какой другой не похожий. Не так по покойникам ревут, нет. Тут не похороны, тут все еще живы, поэтому в реве этом, проводинном, надежда, плачем выкрикиваемая, — главный мотив.

А пока тут же, на пятачке, — танцы. Аркаша играет! Он один обмундированный. Как старый солдат и фронтовик, назначен старшим над вагонной командой. В петлицах у него по четыре треугольничка — старшина. Дивятся поселковые — вот совпадение: на катере был старшиной и тут старшина, командир, ловкий парень. Оно, конечно, — командир, но слетел и с командирской головы кудрявый чуб, остался от прежнего, привычного для всех, Аркаши только баян перламутровый да зуб золотой. Лида Окишева не в счет, хоть и ходила за ним как привязанная. Не его она была, это он был Лидин. А это сейчас главное. Она, конечно, тут же. Стоит у штакетника, смотрит на Аркашу и плачет, не стесняется народа. Котька и Васю Князева заприметил: то тут мелькнет, то там. С какой стороны на мечту свою, на баян, в останний раз наглядеться — не знает.

Подошли сюда и директор спичфабрики с парторгом, сбили вокруг себя новобранцев, начали подарки раздавать. Фабком расстарался — каждому портсигар кожаный, туго набитый папиросами, а сверху коробок спичек. Парторг Александр Павлович в гимнастерке, пустой рукав под ремень комсоставский заправлен, а с груди орден Красной Звезды рубиновыми лучиками пробрызгивает.

— Я знаю, что такое война, ребята! — потрясая спичечным коробком, говорил парторг. — И поэтому вот что запомните: кто от пули бегает, того она первым находит.

— А смелого пуля боится? — вставил директор. Парторг кивнул, поднял над головой коробок, потряс им.

— Спички эти символические. Тут на этикетке написано: «Огонек». Наша к вам просьба такая: от нашего «Огонька» дайте фашистам прикурить, чтоб от них и дыма не осталось!

— Дадим, не жалко! — пообещали парни.

Откуда-то с головы эшелона понеслось и, набирая силу, а с ней и власть, докатилось: «По ваго-о-нам!»

Толпа вздрогнула, качнулась, и людской вал хлынул через пути к темно-красной кишке эшелона. Гукнул, прочищая глотку, паровоз, распустил над собой гриву дыма, приготовился к дальнему бегу. У теплушек объятия, наказы, плач: пока тихий, до последнего сдерживаемый.

Котька не побежал со всеми, его интересовал Аркаша и то, что возле него происходило.

Как только разнеслось: «По вагонам!» — Аркаша руки с баяна уронил, понурился. На нем мать повисла, а от штакетника Лида метнулась. С другой стороны, как из засады, Вася бросился. Мать Аркашина повисела на нем и начала на землю сползать. Ее бабы подхватили и — на шпалы, отваживаться. Князев как подскочил, выкрикнул полоумно: «Баян! Аркадий!» — и деньги, на ладони протягивает.

Лида рядом стоит, как струна вытянулась, только что не звенит. Черными глазами на Аркашу смотрит, не моргнет, и слез не видно, их страх за любимого высушил. Аркадий, будто во сне, плечом повел, лямку на локоть сбросил.

— Спрячь, не срами, — он отвел Васины деньги. Тот их в карман свой толкает, а Аркаша ему баян протягивает. Не знает Князев, что делать; или деньги выронить и мечту свою схватить, или пухлую кипу продолжать упрятывать, а тут еще Аркаша передумает. Промешкал Вася. Лида в баян вцепилась, к себе потянула. Васильковые мехи растопырились, вздохнул перламутровый, а Лида Князеву:

— Уй-ди!

Попятился Вася и пошел прочь, покачиваясь от отчаянья, соря мятыми рублевками. Аркаша Лиду будто бы только теперь рядом увидел, смутился, чего прежде с ним не бывало, выпустил баян.

— Зачем он тебе, Лидия?

— Эх, Аркадий, Аркадий! — жжет его сухими глазами Лида. — Я ведь не Вася Князев, я не к баяну присохшая хожу. А баян сохраню. Вернешься — играть будешь!

— Старшина-а!.. Дику-ун! — торопят от эшелона.

— Если вернусь, — шепчет Аркаша.

— Вернись! Вернись! Вернись! — заклятьем выкрикнула Лида и криком этим будто отпугнула Аркашино сомненье, и он повторил за ней, как пообещал:

— Вернусь.

Обхватил Лидины плечи, поцеловал в губы, крикнул бабам, чтоб приглядели за матерью, и, не оглядываясь, запрыгал через рельсы к теплушкам.

Лида помраченно побрела к шпалам, поставила баян и упала на него как убитая.

Откричала, отплакала сортировочная, ушел эшелон. Котька побежал к берегу, чтобы в последний раз взглянуть на него, когда он выскочит из-за кривуна.

Он не опоздал, домчался раньше и замер на откосе. В синем мареве над рекой горбатился фермами двадцатичетырехпролетный мост, бурлила, пенилась вода возле толстых ног-опор. Котьке этот мост всегда казался вереницей слонов, перебредающих широкий поток. Но вылетел черный, иглой поблескивающий паровозик, проскочил одну ферму, вторую, третью и, все набирая ход, начал с гулом и лязгом прошивать их, протягивая за собой красную нитку состава.

К дороге Котька возвращаться не стал, пошел к поселку полем, на котором с мальчишками гоняли футбольный мяч. Теперь оно было все перепахано под картошку и засеяно. Где чей участок — сразу не разобрать: пахали лошадями, потом отмеряли саженью и ставили колышек с фамилией, снова отмеряли — и снова колышек. И межей добрых нет. Чуть примяты стежки в одну ступню, и все. Но это деляны городские. Поселковый народ копал лопатами сразу за поселком, и не подряд — выбирали участки, где получше землица.

По пути решил взглянуть на свой огород, как там, думает ли прорастать картошка? А вдруг да выглянули на свет белый темно-зеленые, округленные, как чушачьи уши, ядреные листочки. Шел, беспокоился, не напакостил ли кто. Во многих местах видел воровские подкопки, ждите теперь урожая, хозяева.

Вот и ключ, к которому бегал с фляжкой. Кипит в нем водица, перебрасывает соринки. По закраине лунку густо обстала трава, клонит сочные, опившиеся стебли. Вокруг только кое-где зеленью продернуло, да и то по межам, на вскопанном — ни травинки, а тут жизнь полная, сытая. Правда, дождей нынче долго все не было, только прошедшей ночью хорошо полило. Теперь должно зазеленеть всюду.