— Учти, я вернулась с полдороги сказать, чтоб ты здесь не очень блаженствовал, а готовил уроки, помыл пол, — заявила она, постукивая кулачком о кулачок. — Агриппина Ивановна жаловалась, что ты вместо нормального диктанта написал и сдал какие-то стишки. Не занимайся чепухой. Тоже мне, Пушкин выискался! Отцу с матерью я не сказала, я не доносчица, как ты, но подумай о будущем, лентяй и неуч. Жизнь — дорога дальняя…
— Быть может, встретимся в пути, — подсказал Котька, припомнив вычитанные из Нелькиного альбома «мудрые изречения».
Нелька втянула в себя воздух, собралась было выговорить ему еще, но только выразительно крутнула варежкой у виска.
— Суп разогрей. Оладьи в шкафчике, ваше барчукство, — она скривила губы. — С этого дня все должно измениться. Я сама возьмусь за тебя, чтоб ты человеком стал. Кажется, все… Да вот еще что, — Нелька прищурила зеленые костроминские глаза. — Ты куда рыбину дел?
— Плавает! — обозлился Котька. — Ушла, так иди!
— Вот ты как?.. Так-та-ак…
Выскочила сестричка, дверью хлопнула. Котька снял шапку, прошел в кухню. Значит, домашние рыбину ждут. Ладно, он тоже будет ждать… порки ради праздника. Тоскливо стало Котьке, но только на минуту. Черный блин репродуктора зашипел, выпрастывая человечий хрип. Отец по привычке завинтил штырек до упора, а сейчас надо слушать, подробности передавать будут, обманул, что ли, фельдшер.
Хороший был репродуктор, да отец крутил его каждодневно и резьбу сорвал. Теперь штырьком этим только он мог регулировать. Куда, в какую сторону вертеть? Во, сплошной шип и хрип.
Туда-сюда двигал винтиком Котька, и внезапно в дом ворвался густой и торжественный голос:
— «…шли в решительное контрнаступление, наголову разбили и отбросили фашистские войска от столицы нашей родины Москвы! В ходе дальнейшего наступления доблестные части Красной Армии освободили города Волоколамск…»
— Ага-а! — каждый город, каждый населенный пункт встречал радостным криком Котька. — Сережа — ура! Костя — ура!!
Так и застали его отец с матерью — орущим оглашенно под репродуктором. Мать поцеловала, шепча что-то о счастье, отец исколол усами, прошелся щекой по щеке, как теркой. Облобызал и пришедший с ними Дымокур, отравил табачной гарью.
Повезло нынче Котьке на поцелуи. Сначала Капа приложилась, теперь мать с отцом и Удодов сверху. Только сестричка забыла, да уж ладно: ей все время некогда.
— Христа-спасителя так не ждали, как этот день! — весело сказал Осип Иванович и подмигнул Дымокуру. — Не грех бы в честь праздничка и вспрыснуть. Не возражаешь, Ульяна?
— Да че она будет поперек-то идти! Как обчество, и все тут. — Дымокур осклабился корешками прокуренных зубов, наблюдая, как Осип Иванович достает, из-за пазухи полушубка зеленую фляжку, как бережно — не упала бы — выставляет на стол.
— И разживутся где-то! — удивилась мать.
— Литра плавает по дну! — Дымокур потер ладонями, упал в них лицом и со вскриком чихнул.
— Правда твоя, — кивнул Осип Иванович.
Дымокур чихнул еще, поднял на Ульяну Григорьевну мокрые глаза.
— Ничо-о, — успокоил он и мослатой рукой подоил бороду. — Мы еще добудем, по стратегии.
Поняла Ульяна Григорьевна, на какие такие золотые приобрели они выпивку, но ничего не сказала, только посмотрела улыбчиво на Котьку, дескать, пусть их пропивают, ты у меня надежный зато. Отец хвастал, эва какую рыбину выволок, можно будет пирог завернуть, мучка есть.
— Пейте, благословясь. — Она засуетилась, собирая на стол нехитрую закуску. — День-то особенный!.. То-то сон сегодня высмотрела. А утро какое было! Ровно знамена развесило — красно да а́ло. Вот оно — знамение.
— Верно, Ульянушка, — поддержал Дымокур, сваливая у порога на пол свою огромную доху. — Знамение, оно завсегда наперед являться до́лжно. Перед первой мировой, импиристической, эвон какая метла огненная на небо явилась. Сам видел. Связана честь честью, только огненна, даже прутовье топорщится. Ну и че? Подмело людишек цельный мильён, а то и поболе… А вот намедни иду, а оно под ноги…
— Садитесь, мужики, закусите чем бог послал, — вмешалась Ульяна Григорьевна, зная, что, не сбей сразу с толку Филиппа Семеновича, будет всякую чепуху городить, изведет совсем.
Мужики степенно расселись, уладились за столом.
— Таперича, значится, так; — щурясь на фляжку в руках Осипа Ивановича, гнул свое Дымокур. — Иду, а оно под ноги — шасть!.. Голос подает ни на че не похоже. Нет таких звуков ни у кого в наличии. Нагнулся я, глянул — батеньки мои! Верещуха!
— А что оно такое? — Осип Иванович задержал фляжку над стаканом.
— Ты, Оха, лей-лей. — Дымокур пригнул его руку. — А Верещуха-то? Кто ее знает, что оно такое. Верещуха, и все тут.
— Чудно́! — Осип Иванович крутнул головой, хмыкнул.
Буль-буль-буль — и полнешеньки стаканы, водка в них колышется, свет отбрасывает, аж зажмурились мужики. «Ну-у!» — сказали. Удодов опять бороденку подоил, только теперь торопливо, и — цап стакан — потушил его ясные грани плоскими пальцами. Ульяна Григорьевна тоже рюмочку подняла, чокнулась.
— По полному, за победу полную! — складно провозгласил Осип Иванович и быстро выпил. Мать губы помочила, сморщилась и, отчаянно махнув рукой, допила до дна. Дымокур пил долго, сквозь зубы цедил. Раньше злой был на спиртное, а теперь где его достать? Вот и растягивал удовольствие.
Котька сидел с краю стола, доедал суп, прикусывая от хлебца. Оладушки холодные, отпотевшие, приберег. Их можно погодя, погодя даже лучше.
Дымокур вынул из кармана головку чеснока, размял в ладонях, раскатал по столешнице белые зубочки. Осип Иванович натер хлебную корочку чесночинкой, хитро, с улыбочкой начал приступать к Дымокуру:
— Так все-таки на что оно похоже, Вереща твоя или как там ее? Может, кошка была? Так она мяукать должна, натурально.
— Кто знает, — уклонился Филипп Семенович. — Ты, Оха, грамотей, вот и кумекай, чо оно и кто, по-научному. А я одно знаю: могет и кошкой перекинуться. Всякое обличье у ей в запасе. Если увидел да признал в ей Верещуху — быть в богатстве и радости. Вот и сбылось. Радость у нас есть, а богатство наживем, верно, Ульяна?
Постучалась и вошла Катя Скорова. Первым делом — объятия и поцелуи. Что ни говори, а Катюша почти член семьи.
— В клуб идемте. Неля просила сказать — обязательно надо прийти. Военные приехали, над которыми фабрика шефствует, будут подробности сообщать, даже концерт красноармейский привезли.
— Собирайся, мать! — приказал чуть захмеленный Осип Иванович. — В штанах я этих пойду, а рубаху новую давай. Давай, Филипп, быстренько досидим и двинем. Ты, Катюша, скажи Неле — идем.
Катя ушла. Дымокур допил свое и тоже засобирался. Как ни уговаривал его Осип Иванович пойти в чем есть, отказался и быстро исчез, не поленился шагать в самый край поселка, где жил.
— Пущай приоденется, — сказала Ульяна Григорьевна. — Праздник.
Отец в синей косоворотке вроде бы помолодел. Гоголем прошелся по комнате, намочил под умывальником ладонь, повозил по лысине. Мать поверх платья кофту надела лиловую со множеством дутых из латуни пуговиц. Они цепочкой сбегали от во́рота вниз. Котька в куртку вельветовую с замочками нарядился.
Вышли из дому чинно, по-семейному: отец впереди, за ним мать, следом Котька. По улице к клубу валил народ. Костроминых окликнули, запоздравляли, смешали с толпой. Котька отстал, выглядел идущую рядом с теткой Вику, подождал их и пошел чуть впереди, мол, вот он я, начал провожать, как и сказал.
С Вальховской раскланивались, уважали ее в поселке. Вежливая, с тихим голосом, она хоть и помешалась, а изменилась мало. Да и помешательство ее было тихое: не скажут — долго не догадаешься. Она и работу не бросила. Ретуширует в фотомастерской негативы. Только что стала делать: снимет фотограф родителей, чтобы на фронт сыну послать, она сядет за свой стол со стеклянной крышкой и меленькими штришками быстро-быстро обработает негатив. И получается: перед аппаратом, деревянным, на раздвижной треноге прикрученным, садятся осунувшиеся, до срока постаревшие люди, а получат карточки — гладкие все, красивые. А кто отказываться начнет от таких снимков, тому она говорит: «Я тут тоже фронт держу, чтоб к сердцам бойцов боль за вас не подступала». И ничего. Люди брали фотографии, уходили довольные. Кому не хочется выглядеть чуть лучше, чем на самом деле, да и ретушер кого хочешь уверит — аппарат не испорченный, снимает как надо. Сложная она, эта штуковина на треноге.
