— Кабина двухместная.

— Парочкой летаете? — Шурочка медленно надкусила яблоко.

— Интересная мысль, — также медленно произнес он. Его глаза оторвались от ее глаз и скользнули по всей ее фигуре, до маленькой туфельки, которую Шурочка покачивала на пальчиках белой ноги.

Лада, наконец-то, обеспокоилась.

— Пойдем вниз. Здесь прохладно и пить хочется.

— Не спеши.

— Но я замерзла.

— Хорошо, — он наклонился к своей сумке.

Но Викентию Матвеевичу было не до молодых амуров, его плотно захватила область новых интересов.

— Еще немного, если позволите. Как долго создается такой самолет? Сколько он испытывается? Кем?

Игорь с улыбкой посмотрел на него, покровительственно положил руку на его предплечье.

— Я вам скажу одно, папаша. То, что я начал эту машину с нуля, довел до ума, вложил в нее душу и сердце — самая великая и редкостная удача моей жизни.

— Какая счастливая машина, — со вздохом протянула Шурочка и поднялась. — Прохладно, правда, и пить хочется.

— Да, в самом деле, — рывком шагнул Игорь, увлекая с собой Ладу. — Пойдем, пойдем, ты же хотела?

Едва переставляя ноги, Лада поплелась вниз по крутым ступенькам. В душе стремительно рушилось счастье. Светлая, дождавшаяся своего ненаглядного, она была дивно хороша сегодня, но Шура, роскошная Шурочка одним щелчком отбросила ее с дороги. На середине лестницы Лада приостановилась, потом спустилась до конца и скрылась где-то на нижней палубе.

Теплоход шел уже по бескрайнему Пестовскому водохранилищу. Качало. Волны были нешуточными, по всему сине-серому простору вскидывались их острые гребни, покрываясь барашками пены, а за кормой далеко тянулся бурлящий длинный след, словно дорога, проложенная по воде. Жутковатая зеленая пучина кипела и сбоку от невидимых лопастей у обоих бортов, в нее хотелось смотреть и фотографироваться на ее фоне.

На корме гремела музыка, танцы. Заветные бутылки были откупорены, молодежь лихо отплясывала в общем кругу. Лишь Юра одиноко стоял на палубе и молча бил кулаком о белые перила. Ему было больно. К нему подбежали, потащили в круг. Махнув рукой, он подчинился.

Очертив широкую дугу, «Волга-матушка» причалила к деревянным мосткам. Пристань «Хвойный бор». Стоянка четыре часа.

Все хлынули на берег.

Лес встретил зеленой отрадой и поющими голосами птиц. Трава росла от самой воды на мелких песчано-земляных обрывчиках, за ними, на прибрежных буграх и ямах, теснились заросли кустов, и лишь поодаль начинался влажный смешанный лес, напоенный после всех дождей благоуханием распустившейся черемухи, бузины, рябины, боярышника, белых зонтичных трав, всего, что ликует во славу жизни в майском лесном Подмосковье. В чаще ветра не ощущалось, было тихо и отрадно, будто в раю, давно потерянном горожанами. Просвечивая сквозь деревья, блестело под солнцем светлое водохранилище.

Молодежь с шумом полезли в холодную обжигающую воду, началось купание, смех, визг. Взлетел в воздух волейбольный мяч. Те, что посолиднее, постарше отправились на прогулку по мелким несвязным тропкам, стали бродить, дышать, всматриваться в цветы, травы. Новый воздух кружил голову.

У сотрудников НИИ здесь имелась своя любимая тайная поляна. К ней вела неблизкая прогулка в обход травяного болотца с лягушачьими детишками-головастиками, сплошь покрытого мелкими синими и белыми цветочками вперемежку с высокими стеблями кислого щавеля, по заросшей лопухами ложбине с едва заметным руслом ручейка к его истоку, светлому роднику тут же в склоне. Такая прогулка длилась сорок минут и венчалась краткой остановкой возле источника. Родниковую воду черпали из ямки, обложенной камнем, или подставляли кружки под бежавшую с них прозрачную струйку. Вода была холодная и вкусная, с хвоинками. Поляна находилась выше, чуть в стороне от овражка, на опушке, окруженной деревьями. Здесь лежали бревна, стояли низенькие пеньки, а поодаль всегда дожидался запас хвороста. Вот это, опушка и восхождение к ней, и вспоминались потом весь длинный год.

Тридцать человек с чадами и домочадцами стали накрывать общую скатерть, расстеленную на траве. Дети бегали по лесу и аукались. Кто-то нашел ландыш, кто-то фиалку. Наконец, уселись, налили в стаканы, стали есть на свежем воздухе, смеяться, передавать друг другу хлеб, закуски, воду.

Разговоры вспыхивали на всех концах самобранки. Общий интерес закрутился вокруг приезда Алена Делона в Красноярск на выборную кампанию генерала Лебедя.

— Уже не тот, красавчик. Куда что девается? Какой был!

— А помните, с Катрин Денев они играли…

— Не выспался, бедный. Вылезает из самолета, морда как с похмелюги. Лебедь не сразу и подошел, идут порознь каждый сам по себе.

— Из Парижа летел за своими деньгами.

— Противно, что поэтому.

— И так откровенно. За кого нас-то держат?

— Хлеба и зрелищ!

— Говорят, он чеченец.

— Похоже на то.

Лада молчала. За столом не было ни Шуры, ни Игоря. Они скрылись в лесу тотчас после швартовки теплохода. А ее взяла оборот Екатерина Дмитриевна. Завалила работой, сделала нужной сразу всем собравшимся, даже их детям. С бледной улыбкой Лада ходила за водой, поила из ковшика какого-то мальчишку, резала хлеб, чистила неподатливую сырокопченую колбасу, чувствуя, как жестоко ноет в груди.

— Лада, подрежь еще черного. Лада, сыр кончился, — Екатерина Дмитриевна тормошила ее каждую минуту.

Хитрость удалась. Лада, сидевшая возле Агнессы и ее сына, и неустанно работавшая на застолье, наконец-то улыбнулась, чуть-чуть сбросила камень с души.

— Ты хорошая, — сказал ребенок.

— Спасибо. Слышишь, соловей поет?

— Слышу.

— Тебе нравится здесь?

— Да.

— А что в особенности?

— Море.

Гудок теплохода показался неожиданным. Стали собираться, спешить, бежать скорее в обратный путь в ложбину, мимо родничка, болота, никому не хотелось остаться ночевать на диком берегу. Ко второму гудку из леса выбежали самые увлекшиеся, третий, заключительный, проревел впустую. Все на борту… Лесных любовников не дождались. В трех километрах пролегало шоссе, и они, видно, рассчитывали на него.

Виктор Селезнев лежал на тахте с новой книгой. По уверениям продавца с уличного развала, знакомство и разговоры с которым за жизнь, за искусство велись еще с давних времен, когда у Виктора водились театральные, потом рекламные деньги, по его словам, этот американский автор был посильнее самого Хемингуэя. Во всяком случае, по рейтинговому списку. Папу Хэма Виктор уважал, тем интереснее был его преемник. Но через пять страниц он брезгливо поморщился, а еще через пять при фразе «утренний запах прямой кишки…» вышвырнул дорогую книгу в окно.

И принялся ходить по квартире, ярясь на автора, и на продавца, и на весь белый свет, даже на цветущий май, так обманувший его.

Эх, бы деньги! Создать труппу, чтобы забили-закипели на сцене ручьи жизни в остром и небывалом сочетании драмы, эстрады, инструментального современного ансамбля, спецэффектов… Ух!

На кухне поставил на огонь чайник, постоял, бросил в кипяток заварку чая, одновременно, на втором огне подогревая овсяную кашу. Поел, поливая овсянку вареньем, которым снабжала его мать.

Телефонный звонок раздался неожиданно.

— Добрый день, Виктор, — услышал он спокойный женский голос. — Узнал?

— Добрый день.

Это была та женщина, что подвезла его на своей машине в тот роковой день. Он ждал звонка «от них», желал его, это ожидание истомило его.

— Ты свободен? — спросила дама.

— К вашим услугам, — ответил он.

— Я назначаю тебе свидание в кафе «Олимпия» в двенадцать часов. Знаешь, где это?

— Поблизости, через переулок?

— Верно. Администратору скажешь, что приглашен за пятый столик. Договорились?

— Буду рад, — он усмехнулся. Внутри, правее сердца задрожал нерв.

— Захвати с собой записную книжку.

— О?

Положив трубку, Виктор взглянул на часы. Одиннадцать.

Кто они? Что за разговор ожидает его? Грач, Ярослав, Митяй, эта дамочка… как они увязаны с тем «барином», что был с Валентиной в театре? Интересный поворот сюжета. Или судьбы?