Камышка соколом взлетел по лестнице и все же опоздал. У дверей замер угрюмый часовой, усы — точь-в-точь как у незабвенного императора на фотографии, в руках — винтовка.

— Вино, — задыхаясь, выпалил Камышка и сунул часовому под нос пыльную бутылку.

— Не велено, — угрюмо буркнул часовой и заслонил дверь.

— Это как же не велено, — ласково пробормотал Камышка, — кем это не велено? — вонзая часовому пальцы прямо под подбородок, где быстро и яростно бился пульс.

Когда солдат обмяк, Камышка опустил его на пол и толкнул дверь. Заперто, и заперто так хорошо, что отопрешь разве что взрывом. А этого-то Камышке как раз и не хотелось. Чертыхнувшись, он ринулся по лестнице вниз и выбежал во двор.

Скрипочки на хорах играли что-то церковное. В дымном свете выступал к алтарю полковник, и влеклась за ним белым барашком невеста. Барашком потому, что упиралась изо всех сил, так что полковник даже вспотел от усилия. Наконец он подтащил девушку к алтарю и толкнул на пол, и сам опустился на колени рядом.

Батюшка-бес почесал темя, откуда отчетливо уже и откровенно лезли небольшие острые рожки, извлек из кармана потрепанный томик и затянул:

— Властью, данной мне…

Ясмина отчаянно оглянулась на окно часовни. Сейчас, подумала она, ну вот сейчас. Сейчас влетит избавитель с наганом. О страшной развязке девушка старалась не вспоминать. Секунды текли, но ничего не происходило. Рядом заворочался полковник, дернул ее за фату, и Ясмина невольно прислушалась.

— Согласен ли ты взять эту женщину в жены, любить ее и…

— Да, согласен! — резко каркнул полковник. — Поторапливайтесь, время уже на исходе. Скоро полночь.

— Согласна ли ты…

С последним вздохом Ясмина отвернулась от окна. Он не прилетел. Может быть, и к лучшему, подумала она, невольно шевеля губами вслед за службой и готовясь уже произнести «да», — и тут, оборвав скрипичный визг на самом высоком, самом тонком аккорде, раздался звон разбиваемого стекла.

Дождь залепил глаза Камышке, как залепляет метко брошенный сорванцом снежок. В этом снежке оказалась вдобавок здоровенная каменюка, и Камышка не сразу сообразил, что пошел град. Градины размером с голубиное яйцо отскакивали от брусчатки двора, лупили по крыше конюшни и по лафетам недавно доставленных пушек. Бил град и по чему-то еще, по чему-то добавляющему к мелодии дождя басовые барабанные ноты, и, приглядевшись, Камышка заметил висящий над воротной башней темный силуэт.

— Правильно, — сказал Камышка. — Дирижабль. Как я мог о нем позабыть?

Стекло разлетелось, и в проем всунулась тупая безглазая морда. Ясмина завизжала, и только спустя несколько секунд сообразила, что это разведывательный дирижабль — разведчики на время дождя разместили его в замке, чтобы спасти от русских диверсантов. Морда качнулась, поднатужилась, окончательно выдавливая стекло и пропихивая в зал корзину. В корзине стоял человек. На нем не было кожаной тужурки, зато в руке был самый настоящий наган.

— Всем стоять, — тихо сказал человек.

Сзади стукнуло — это ксендз-нексендз уронил молитвенник. Полковник рядом с Ясминой вскочил и выхватил саблю. Ухватив жестокой рукой Ясмину за волосы, он проревел:

— Не подходи, зарублю!

Человек пожал плечами и выстрелил. Голова полковника разлетелась, как спелая слива, и Ясмина дернулась, когда теплые ошметки ударили ее по щеке. Человек выпрыгнул из корзины и подбежал к Ясмине. Упав рядом с ней на колени, он просипел:

— Пани, вы не ранены?

Она молча покачала головой. Ей не хотелось говорить — хотелось лишь смотреть в темные, в смоляные глаза, так похожие и так не похожие на глаза полковника. Она и смотрела, смотрела не отрываясь, пока человек подхватывал ее на руки, и забрасывал в корзину, и заскакивал сам, и что-то делал со сложной машиной, выпускающей тонкую огненную струю, и когда они полетели — и только когда позади рвануло, и корзина закачалась, и по оболочке шара застучала каменная дробь, — только тогда она оглянулась. Замок горел.

Лось и Затуньский выбежали на улицу и, приложив руки к глазам, смотрели на пожар. Грохнуло так, что у хаты чуть не снесло крышу. Хозяйский младенец, до этого непрерывно скуливший, замолчал, будто подавился материнской титькой. Огонь озарил полнеба. В грязь рядом с солдатами шлепались обломки, и еще что-то шлепалось, что-то, что вполне могло быть останками полковника и его свиты.

— Ну вот и все.

Насмотревшись, Лось вернулся в хату и аккуратно принялся упаковывать в ранец трубку и прочие пожитки.

— Это ты куда? — недоуменно вякнул Йозька.

— Это я домой. Маринка небось уже всю улицу через себя пропустила. Я не я буду, если не спущу с потаскухи шкуру.

— Тебя же того… искать будут?

Лось хмыкнул:

— А кто докажет, что меня не было там? — Он ткнул пальцем на все еще разваливающийся замок. — Ты, что ли? — И глянул при этом на Йозьку так, что тот почувствовал себя янтарным мундштуком, зажатым между крепкими Лосиными зубами.

— Я что, — вякнул бывший портной. — Я ничего.

— Вот и хорошо, что ничего.

Йозька подумал, не это ли называется «деморализацией противника».

Пожар проел в ночи дыру. В дыре бушевал новый, яростный и светлый, свободный от дождевого сумрака мир. А здесь за цветистым заревом уплывала в небо длинная тень. Она двигалась, уверенно и плавно, туда, где всего через семь часов загорится бледная полоска рассвета.

Пришел в палаческую артель дурной да молодой. Один нос его орет, что малец и курицы жизни не лишал, а комаров если и бил, то бил без смыслу, руками, душой не тронув.

Его бы жертвили, если бы боги оставались. Только богов уже полсотни лет рядом не было, а люди все дрянней становились; для того его взяли, чтоб грязную работу делал, уже дохлых чуть дальше мертвил. В говнем углу ночную скамью ему поставили, пусть спит ребрами по неструганой доске, кровяные руки под щеку подсовывая, пусть пахнет сам себе неживой человечиной. От такого многие обратно в город шли, тайком через забор шли такие дурни, да там колья под забором — на них все и остались.

Он-то не пошел, выспал на скамье три дюжины дней. Не знал про капкан — а все равно не пошел. Проскучал тонкое времечко свое.

Ну как прошел срок, так отправили мальца на работу, девку грудастую губить. Тут-то, думали, он и разломается, сиськи ее тронет да поперек правил взмолит оставить их обе при нем. Только его вперед не эта страсть ведет: с первого раза он уважение мастеров взял, удавив девицу не веревкой, а красной шелковой лентой, узла на ленте не завязав и к горлу не прикасаясь.

Стали дальше испытывать. Дали ему ребенка живого, ведьминского сына. Вот проверочка: знают, нет у малого своих, решит, наверное, в сыновья себе взять. Слова все его наперед придумали: мол, все равно колдуньи нет больше, пусть дитятко живет, в Боге его взрастим. А он три дня с дитем проводит, игрушки ему режет, а вот слов этих не говорит. У столба на площади положил на него ладонь и держал, пока тот не уснул.

Поверить не могли.

Отчего-то не могли поверить, что новичок подходящий пришел.

Третью проверку положено было с матерью его проводить, да не нашлось у матери грехов никаких, а отец умер давно; взяли тетку. Тетка красильщицей да швеей была — за то, что ткань в красный цвет красила, решили и ее к сатане отправить, Бог-то красную не возьмет.

Узнал тетку. Пожалел тетку. Заговорил тетку, чтоб боли не чуяла.

Тетка спит — казнь идет.

Три головы ей отрубил — они обратно отрастают.

В реку вязаной бросил — всплыла как надо, носом кверху.

Сжег разок — тетка наново колеей покрылась, да лучше прежней, стала молодухой глядеться.

Тут второй палач решил тетку себе взять, сказал, мол, Бог ее спасает, бросил на плечо да унес к себе.