– Он мертв, доктор Мейсон, да? – произнес он хрипловатым голосом. – Эта черепно-мозговая травма…

Не закончив фразы, боксер умолк.

– Кровоизлияние в мозг, насколько могу судить, – спокойно ответил я.

Я солгал. У меня не было и тени сомнения относительно причин смерти пилота. Произошло убийство. Убийца действовал беспощадно и хладнокровно: пока тяжелораненый лежал без чувств, беспомощный, как младенец, негодяй без труда задушил его.

Мы решили похоронить пилота не далее чем в пятидесяти ярдах от места его гибели. Извлечь окоченевшее тело через люк оказалось чрезвычайно сложным делом, однако мы справились с этой жуткой задачей и положили его на наст, пока при свете фонаря выпиливали неглубокую могилу. Копать глубже было невозможно. Ударяясь о поверхность льда, твердую словно железо, лопаты тупились. Даже на глубине восемнадцати дюймов поверхность ледника, состоящая из утрамбованного снега и льда, с трудом поддавалась специально сконструированным пилам для резки снега. Однако большей глубины и не требовалось. Уже спустя несколько часов снег, подхваченный поземкой, заметет, накроет, словно саваном, могилу, и мы никогда не сможем отыскать ее вновь. Преподобный Джозеф Смоллвуд отслужил что-то вроде панихиды, однако зубы его так громко стучали от холода, а голос звучал так тихо и неразборчиво, что я почти ничего не расслышал. Я понадеялся в душе, что Провидение простит преподобного за спешку: судя по всему, на таком холоде Смоллвуду еще никогда не доводилось читать отходную молитву.

Вернувшись в помещение станции, мы позавтракали без всякого аппетита и почти в полном молчании. Несмотря на повысившуюся температуру, под потолком, с которого капала вода, словно полог повисли тоска и уныние. Почти не разговаривали, ели мало. Маргарита Росс и куска не проглотила. Потом поставила на стол чашку, почти не притронувшись к кофе.

«Перебарщиваешь, голубушка, – мысленно произнес я. – Чересчур уж у тебя убитый вид. Не перестарайся, не то и остальные заметят, что дело нечисто. А ведь до сих пор они ничего и не подозревали, душегубка ты окаянная».

У меня самого в отношении стюардессы подозрений не было. Одна лишь уверенность. Я ничуть не сомневался, что именно эта девица задушила подушкой молодого пилота. Правда, строения она хрупкого, но ведь тут особой силы и не требовалось. Поскольку раненый был привязан к носилкам, он не смог бы даже ударить каблуками по полу перед тем, как умереть. При мысли об этом дрожь пробежала у меня по телу.

Она убила парня, она же сломала рацию и усыпила пассажиров. Убила, очевидно, для того, чтобы он не заговорил. О чем именно, я не имел ни малейшего представления, как и о том, зачем понадобилось преступнице калечить передатчик. Ясно было одно: она не хотела, чтобы мы связались с внешним миром и сообщили о катастрофе. Но разве она не понимает, что без радиосвязи у нас нет надежды на спасение? Очевидно, она считала, что у нас есть быстроходные трактора, на которых мы сможем за пару дней доставить их к побережью. Стюардесса могла не знать, где она находится в действительности. Неужели она в самом деле решила, что очутилась в Исландии? Или я не прав?

У меня голова шла кругом. Я сознавал, что, не располагая дополнительной информацией, не смогу прийти к какому-то выводу. Только запутаюсь окончательно. Я перестал ломать себе голову, решив отныне не спускать глаз со стюардессы. Я исподтишка посмотрел на преступницу: она сидела, безучастно уставившись на янтарные огоньки в камельке. Видно, обдумывает следующий ход, решил я. Так же обстоятельно, как и предыдущий. Она поступила достаточно умно, задав мне накануне вопрос, каковы шансы пилота выжить, несомненно, для того, чтобы определить, стоит ли его убивать или же он и сам умрет. А решение лечь рядом со своей будущей жертвой было просто гениальным. Ведь именно по этой причине никто бы ее не заподозрил, если бы даже остальные узнали, что это убийство. Но никто ничего не узнает: я ни с кем не собирался делиться своим открытием. А может, преступница догадывалась, что я подозреваю ее? Как знать! Мне было понятно одно: ставка в ее игре невероятно высока. В противном случае это маньячка.

Шел двенадцатый час. Забравшись в угол, Джекстроу и Джосс разбирали изувеченный передатчик. Остальные с бледными, осунувшимися лицами сидели вокруг камелька. Никто не произносил ни слова. Вид у наших гостей был болезненный оттого, что сквозь заиндевелые световые люки начал пробиваться к нам серый полусвет, при котором и румяное лицо кажется нездоровым. А сидели молча они оттого, что я только что подробно объяснил их положение. То, что они услышали, привело пассажиров в уныние. Впрочем, и я чувствовал себя не лучше.

– Будем откровенны, доктор Мейсон, – подавшись вперед, произнес Корадзини. Его худощавое загорелое лицо было напряженным и серьезным. Он был встревожен, но не испуган. По-видимому, Корадзини был не из робкого десятка. Неплохо, когда такой человек рядом. – Ваши товарищи три недели назад отправились в экспедицию на большом, новейшей модели снегоходе. И вернутся не раньше чем через три недели. По вашим словам, ваше пребывание здесь подзатянулось, и вы вынуждены ограничивать себя во всем. Начали экономить продукты, чтобы их хватило до возвращения ваших спутников. Теперь нас тринадцать человек, так что продовольствия и на пять суток не хватит. Выходит, недели на две нам придется положить зубы на полку. – Он невесело улыбнулся. – Я правильно рассуждаю, доктор Мейсон?

– Да, к сожалению.

– А за какое время можно добраться до побережья на вашем тракторе?

– Нет никакой гарантии, что мы на нем вообще туда доберемся. Я уже говорил, это старая рухлядь. Сами убедитесь. Может, за неделю, если условия будут благоприятные. А при неблагоприятных он просто застрянет.

– Все вы, доктора, одним миром мазаны, – растягивая слоги, произнес Зейгеро. – Умеете создать обстановку радости и веселья. А почему бы нам не дождаться возвращения второй машины?

– Да неужели? – внушительно проговорил сенатор Брустер. – А чем вы собираетесь питаться, мистер Зейгеро?

– Человек может обходиться без пищи свыше двух недель, сенатор, – жизнерадостно заметил Зейгеро. – Представьте себе, какая у вас будет стройная фигура. Фи, сенатор, вы меня удивляете. Все-то у вас выглядит в мрачном свете.

– Но не в данном случае, – оборвал я его. – Сенатор прав. Конечно, в нормальных условиях можно прожить долго. Даже здесь. Но если у человека есть теплая одежда и постель. Ни тем ни другим вы не располагаете… Многие ли из вас перестали дрожать от холода, попав сюда? Холод поглощает вашу энергию и истощает ресурсы с фантастической быстротой. Хотите, перечислю всех исследователей Арктики и Антарктики, а также альпинистов, совершавших восхождение на Гималаи, которые погибли через двое суток после того, как у них кончилась провизия? Не обольщайтесь насчет живительного тепла, которое появится в этом помещении. Температура пола – около восемнадцати градусов ниже нуля. И выше она никогда не поднимается.

– Вы сказали, что старый трактор оснащен рацией, – оборвал меня Корадзини. – Каков радиус ее действия? Нельзя ли с ее помощью связаться с вашими друзьями или базой в Уплавнике?

– Спросите его, – кивнул я в сторону Джосса.

– Не глухой, – заметил без всякого воодушевления радист. – Неужели вы полагаете, что я стал бы возиться с этой грудой металлолома, мистер Корадзини, если бы не было иного выхода? На тракторе восьмиваттный передатчик, питаемый от ручной динамки, с приемником на батарейках. Агрегат допотопный. Кроме того, он предназначался для переговоров в пределах видимости.

– Но какой у него радиус действия? – упорствовал Корадзини.

– Трудно сказать, – пожал плечами Джосс. – Сами знаете, как оно бывает, когда речь идет о передаче и приеме сигналов. Иной раз и Би-би-си, расположенную в сотне миль, не услышишь, а то так и переговоры шофера такси с диспетчером на расстоянии вдвое большем принимаешь. Если приемник подходящий. Все зависит от условий. Эта рация? Радиус ее сто, может, полтораста миль. В идеальных условиях. В нынешних же условиях проще мегафоном обойтись. Впрочем, после обеда попытаю счастья. Все равно делать нечего.