– Сломана ключица, – ответил я лаконично.

– Сломана ключица? – Пожилая дама вскочила на ноги с выражением озабоченности и возмущения на лице. – И все это время она сидела одна. Почему вы ничего не сказали нам, глупый вы человек?

– Забыл, – честно ответил я. – Кроме того, что бы это изменило? – Я посмотрел на молодую женщину в норковой шубке. – По правде сказать, мне не очень хотелось бы обращаться к вам с какой-то просьбой, но девушка показалась мне болезненно застенчивой. Она наверняка предпочла бы, чтобы рядом с ней находилась представительница слабого пола. Не смогли бы вы мне помочь?

Особа в норковом манто уставилась на меня с таким видом, словно я обратился к ней с каким-то непристойным предложением. Однако прежде, чем она успела ответить, вмешалась пожилая дама:

– Я останусь. Мне хотелось бы оказать вам эту услугу.

– Видите ли, – начал я нерешительно, но дама тотчас же оборвала меня:

– Я-то вижу. В чем проблема? Думаете, я слишком стара, верно?

– Ну что вы, – запротестовал я тут же.

– Лжец, но джентльмен, – улыбнулась она. – Давайте не будем терять напрасно столь драгоценное для вас время.

Мы посадили девушку на первое из задних кресел, где было свободнее. Едва мы сняли с нее пальто, как ко мне обратился Джосс:

– Отправляемся, шеф. Через двадцать минут вернемся.

Как только дверь за ним закрылась, я разорвал индивидуальный пакет, и дама с любопытством посмотрела на меня.

– Вы хоть сами-то знаете, что надо делать?

– Более или менее. Я же врач.

– Да неужели? – Она разглядывала меня с нескрываемым недоверием. Ничего удивительного: в громоздкой, испачканной, провонявшей керосином меховой одежде, с небритым лицом я действительно мог вызвать подозрение. – Вы в этом уверены?

– Конечно уверен, – грубовато ответил я. – Хотите, чтобы я достал из-за пазухи диплом или повесил на шею бронзовую табличку, на которой указаны часы приема?

– Мы с вами найдем общий язык, – фыркнула пожилая дама. – Как вас зовут, милочка?

– Елена, – едва слышно произнесла вконец смутившаяся девушка.

– Елена? Какое славное имя. – И действительно, у нее это славно получилось. – Ведь вы не англичанка? И не американка?

– Я из Германии, госпожа.

– Не называйте меня госпожой. А знаете, вы прекрасно говорите по-английски. Вот как, из Германии? Уж не из Баварии ли?

– Да. – Улыбка преобразила довольно некрасивое лицо немки, и я мысленно поздравил пожилую даму. Ей ничего не стоило заставить раненую забыть о боли. – Из Мюнхена. Может, знаете этот город?

– Как свои пять пальцев, – с благодушным видом ответила ее собеседница. – И не только Хофбраухаус. Вы ведь еще совсем молоденькая?

– Мне семнадцать.

– Семнадцать, – грустно вздохнула дама. – Вспоминаю свои семнадцать лет, моя милая. То был совсем другой мир. Трансатлантических авиалайнеров в то время не было и в помине.

– По правде говоря, – пробурчал я, – и братья Райт не успели тогда еще как следует взлететь.

Лицо пожилой дамы показалось мне очень знакомым, и я досадовал, что не сразу вспомнил, кто она. Наверняка оттого, что привычное ее окружение ничуть не походило на мрачную стылую пустыню.

– Хотите меня обидеть, молодой человек? – полюбопытствовала она, но на лице ее я не обнаружил следов возмущения.

– Разве кто-нибудь посмеет вас обидеть? Весь мир лежал у ваших ног еще при короле Эдуарде, мисс Легард.

– Так вы узнали меня, – обрадовалась дама.

– Кто не знает имени Марии Легард. – Кивнув в сторону молодой немки, я добавил: – Вот и Елена вас узнала.

По благоговейному выражению лица девушки было понятно, что для нее это имя значит столько же, сколько и для меня. В течение двадцати лет Мария Легард была звездой мюзик-холла и тридцать лет – королевой оперетты. Она прославилась не столько своим талантом, сколько природной добротой и щедростью (которые, кстати, сама ядовито высмеивала), а также тем, что основала с полдюжины сиротских приютов в Великобритании и Европе. Имя Марии Легард было одним из немногих имен в мире эстрады, пользовавшихся поистине международной известностью.

– Да-да. Вижу, вам знакомо мое имя, – улыбнулась мне Мария Легард. – Но как вы меня узнали?

– Естественно, по фотографии. На прошлой неделе я видел ее в журнале «Лайф», мисс Легард.

– Друзья зовут меня Марией.

– Но мы с вами не знакомы, – возразил я.

– Я потратила целое состояние на то, чтобы фотографию отретушировали и сделали более-менее приличной, – ответила дама, задумавшись о своем. – Фотография получилась превосходная. Самое ценное в ней то, что она имеет сходство с моим нынешним обликом. Всякий, кто узнает меня по ней, становится моим другом на всю жизнь. Кроме того, – добавила она с улыбкой, – к людям, спасающим мне жизнь, я не испытываю иных чувств, кроме дружеских.

Я ничего не ответил: надо было как можно скорее закончить перевязку руки и плеча Елены. Та уже посинела от холода и не могла сдержать дрожи.

Мария Легард одобрительно посмотрела на мою работу.

– Вижу, вы действительно кое-чего поднахватались, доктор… э…

– Мейсон. Питер Мейсон. Друзья зовут меня Питером.

– Питер так Питер. А ну, Елена, живо облачайтесь.

Пятнадцать минут спустя мы были уже в лагере. Джекстроу пошел распрягать и привязывать собак. Мы с Джоссом помогли обеим женщинам спуститься по крутой лестнице в нашу берлогу. Но, оказавшись внизу, я тотчас же позабыл и о Марии Легард, и о Елене, пораженный представившейся мне картиной. Гнев и тревога на лице Джосса, стоявшего рядом, сменились выражением ужаса. То, что он увидел, касалось каждого из нас, но Джосса в особенности.

Раненый летчик лежал там же, где мы его оставили. Остальные стояли полукругом у камелька. У их ног валялся большой металлический ящик. Это была рация, наше единственное средство связи с внешним миром. Я плохо разбираюсь в радиоаппаратуре, но даже я, как и остальные, понял, и мысль эта обожгла меня кипятком: рация безнадежно испорчена.

Понедельник, с 2 до 3 ночи

Воцарилась гробовая тишина. Лишь полминуты спустя я сумел заговорить. А когда заговорил, голос мой звучал неестественно тихо в неестественной тишине, нарушаемой только стуком анемометра.

– Великолепно. Действительно великолепно. – Медленно обведя взглядом присутствующих, я ткнул пальцем в изувеченную рацию. – Что за идиот сделал это? Кому пришла в голову такая гениальная мысль?

– Да как вы смеете, сэр! – Побагровев от гнева, седовласый «полковник» шагнул ко мне. – Попридержите свой язык. Мы не дети, чтобы с нами…

– Заткнись! – произнес я спокойно, но, по-видимому, в моем голосе было нечто такое, от чего он, стиснув кулаки, умолк. – Ну, так кто мне ответит?

– Пожалуй… пожалуй, виновата я, – выдавила стюардесса. Ее лицо, на котором резко выделялись широкие брови, было таким же бледным и напряженным, как и тогда, когда я впервые увидел ее. – Я во всем виновата.

– Вы? Единственный человек, который должен знать, как важна для нас рация? Ни за что не поверю!

– Боюсь, вам придется поверить, – уверенным негромким голосом сказал мужчина с рассеченной бровью. – Возле передатчика никого, кроме нее, не было.

– Что с вами случилось? – поинтересовался я, увидев, что рука у него в крови и ссадинах.

– Заметив, что рация падает, я попытался подхватить ее. – Криво усмехнувшись, мужчина добавил: – Зря старался. Увесистая штуковина, черт бы ее побрал.

– Вот именно. Но все равно спасибо. Руку перевяжу вам попозже. – Я снова повернулся к стюардессе. Но даже ее бледное исхудалое лицо и виноватое выражение глаз не смогли утишить моего гнева и, по правде говоря, страха. – По-видимому, рация рассыпалась у вас прямо в руках?

– Я уже сказала, я виновата. Только я опустилась на колени рядом с Джимми…

– Каким еще Джимми?

– Джимми Уотерман – помощник командира самолета. Я…

– Помощник командира? – прервал я ее. – Выходит, радиооператор – помощник командира?