Все остальные в это время копали зигзагообразную траншею на противоположной стороне двора и ничего не видали.

Вскоре исследовательницы вылезли обратно: ничего интересного не оказалось, это был самый обыкновенный подвал, низкий, сырой и темный, а в том месте, где снаружи в стену уперлась траншея, с внутренней стороны у самой стены была вырыта яма для хранения овощей; на дне ее были остатки гнилой картошки.

— А знаешь, — сказала Лена, обчищая юбку от земли. — По-моему, от бомбежек гораздо лучше можно спрятаться в таком подвале, чем в этих канавах.

— В подвале прятаться нельзя! — авторитетным тоном возразила Маруся. — В случае прямого попадания может засыпать!..

— Это в инструкции так написано? А в этом зигзаге что от тебя останется в случае прямого попадания?

Маруся на минуту задумалась, внимательно оглядела «зигзаг», потом лихо тряхнула своими темными кудрями с шестимесячной завивкой и ответила:

— А, вероятно, останутся рожки да ножки, как от бабушкиного козлика.

— Вы кончили? — спросил сверху чей-то голос.

— Сейчас кончим! — откликнулась Маруся и начала поспешно заделывать глиной лазейку под фундаментом и уничтожать следы своих исследований.

Дня через три после этих земляных работ, Лена пришла утром на работу и поднялась на второй этаж райисполкомовского дома. Но в помещение райзо, находившееся в конце коридора, она пробралась с большим трудом: коридор был набит битком, толпа осаждала двери Куликовского кабинета.

Женщины, многие из которых привели с собой детей, старики (последние большей частью евреи), требовали предоставить им транспорт для эвакуации.

— Товарищи, не устраивайте паники! — кричал Куликов, стараясь покрыть общий шум. — Машин у нас нет: все машины мобилизованы под военные перевозки!..

Шум усилился.

— Что же нам делать? Пропадать, что ли, с малыми ребятами? — послышались плачущие женские голоса. — Пусть лошадей дают, если нет машин!.. Немцы уже к Днепровску подходят!.. Беженцы оттуда идут… говорят, Днепровск весь разбомбили…

— Товарищ Куликов, нам никак нельзя оставаться! — доказывал мужской голос с сильным еврейским акцентом. — Мы — евреи, а немцы евреев убивают…

— Вы обязаны мне предоставить транспорт! — выделялся из общего крика высокий резкий женский голос, показавшийся Лене знакомым. — Мой муж на фронте, у меня ребенок…

— Вы-то еще почему ко мне явились? — огрызнулся Куликов. — Идите к Шмелеву — у него свой транспорт…

«Ах, это та ревнивая жена…» — вспомнила Лена, узнав по голосу Валентину Венецкую.

Дверь Куликовского кабинета хлопнула; он заперся на ключ.

Крик в коридоре стал еще сильнее.

— Давайте машины!.. Лошадей давайте!.. — слышались голоса. — Уже из Мглинки беженцы поехали — там немцы подходят!.. Что нам делать?… Всех немцы перебьют!.. Не пешком же бежать с малыми детями?!.. Мой муж у вас работал… Мужья на фронт пошли, а нас с детьми немцу оставляют!.. Сами-то начальники уедут, а до нас, до рабочих, им дела нет!.. Они себе машины берегут!..

Тут злосчастный председатель райисполкома не выдержал, распахнул дверь и выскочил в коридор

— Уходите все отсюда! — закричал он срывающимся голосом. — Никаких немцев в Липне никогда не будет!.. Слышите?! Никогда!.. А кто распускает панические слухи, того я отправлю в трибунал!..

Лена отошла от коридорной двери в комнате райзо и подошла к окну; с высоты второго этажа был очень хорошо виден двор соседнего дома, где жил Куликов.

На этом дворе стоял трехтонный грузовик, выше кабинки нагруженный домашними вещами; жена Куликова вскидывала на машину еще и еще какие-то узлы, о чем-то спорила с шофером; потом она села в кабинку, держа на коленях большую сумку, а сын ее, пятнадцатилетний долговязый парень, влез на самый верх и лег ничком на вещи, держась обеими руками за веревки.

Машина тронулась, тяжело переваливаясь, развернулась прямо под окном, в которое глядела Лена, и выехала на улицу; между тюками, чемоданами и мебелью белела кора во все щелки напиханных, мелко нарубленных березовых дров, а выше всего трепетали по ветру широкие листья огромного фикуса.

Когда машина с семьей и имуществом председателя райисполкома скрылась из виду, Лена снова вышла в коридор.

Куликов уже не кричал и не шумел, в коридоре его не было; дверь в его кабинет была закрыта.

Все посетители столпились вокруг худощавой женщины средних лет, с тонким, уже увядшим лицом и добрами лучистыми глазами; на ее поношенной жакетке блестел орден — Знак почета. Она всех опрашивала и заносила в список.

Это была Евдокия Николаевна Козловская, директор средней школы и депутат Верховного Совета по Липнинскому избирательному округу.

— Обязательно всех отправим, — слышался ее негромкий, но уверенный голос. — Никто не останется здесь, если придут немцы. В первую очередь эвакуируем тех, кто с маленькими детьми. Первый эшелон я постараюсь организовать завтра утром; на станции мне обещали дать вагоны…

Дверь председательского кабинета распахнулась и Куликов показался на пороге.

— Евдокия Николаевна! Сейчас же прекратите эту панику! — снова зашумел он. — Иначе я обращусь, куда следует: вы мне срываете работу, разлагаете труддисциплину!.. Уже есть случаи побегов с производства… Это возмутительно!.. Люди уезжают, бросают работу, хотя их не уволили!.. А если вы начнете эвакуировать детей, за ними побегут родители и некому будет работать!..

Козловская выпрямилась и посмотрела на него в упор.

— Я буду эвакуировать детей! — сказала она твердо. — Почему вы до сих пор не организуете эвакуацию предприятий? Хотите, чтоб все досталось немцам?

— А вы ждете немцев? Не дождетесь!.. Их сюда никто не пустит!..

— Если в Днепровск пустили, вполне могут и сюда пустить. — послышался голос подошедшего Шмелева. — Я сегодня ночью отправил все оборудование и механизмы, а стройматериалы передал воинской части…

— Кто вам разрешил? Вас судить надо за самовольство!.. В Днепровске нет никаких немцев!.. За такие разговоры!..

— В Днепровске — немцы! — уверенно сказал Шмелев. — И твоя жена, Иван Константинович, лучше тебя осведомлена: я ее на дороге встретил — едет на машине и везет все свое барахло; даже фикус прихватила…

Куликов вспыхнул, схватился за голову и поспешил скрыться в кабинете.

Вечером, в очередной сводке московское радио сообщило, что после ожесточенных боев наши войска оставили города: Днепровск, Родославль и Мглинку.

На очереди была Липня.

Семнадцатого июля 1941-го года началась срочная эвакуация, вернее, бегство из города.

Магазины поспешно распродавали товары, которые до последнего дня ревниво хранились на базах и складах. Вдруг появилась возможность купить такие вещи и продукты, каких с самой финской войны нигде нельзя было достать.

Но все эти неожиданные блага уже никому не были нужны; никто не покупал ни одежды, ни продуктов; единственное, чего все искали по всему городу, за что платили все деньги, какие имели, был транспорт: лошади, телеги, велосипеды, даже тачки.

Страх охватил жителей маленького городка, и страх этот, как огонь от ветра, разгорался от рассказов о всевозможных немецких зверствах, которыми были переполнены газеты и радиопередачи. Паника, та самая паника, которую так ревностно преследовали люди, подобные Ивану Константиновичу Куликову, стала в тихой Липне полновластной хозяйкой.

Все документы райисполкома, райкома, райзо и других учреждений были погружены на машину. Грузившие их сотрудники смотрели на эту машину с завистью.

— Немедленно выезжайте в Марково, без задержки! — усаживаясь в кабину, напутствовал остающихся сослуживцев Куликов.

— Константинович! На чем же мы поедем? Пришлите за нами машину! — послышались голоса, но Константинович уже отъехал достаточно далеко, чтоб не слышать, или притвориться, что не слышит.

За эту неделю бесконечные проьбы, требования, вопли, жалобы, — и все на одну тему: об эвакуации — так его измучали, что он рад был удрать из Липни не только в Марково, а куда угодно: на край света, на северный полюс, к чертям на кулички, пожалй, даже к немцам!.. У него еще полные десять километров после выезда из Липни трещала голова и колотилось сердце.