Владимир Альфредович встал и собрался уходить, но в дверях остановился и вернулся.

— Да!.. Чуть не забыл: комендант приказал всех ваших полицейских передать непосредственно в распоряжение комендатуры — по охране города им теперь делать нечего, пусть они помогают в борьбе с партизанами.

Списки чистильщиков снега были приведены в порядок и переданы Окуневу. Как и следовало ожидать, эта мера оказалась самой действенной: килограмм хлеба за рабочий день был очень хорошей платой, и немцам больше не приходилось ходить по домам и выгонять людей — люди шли на работу сами.

Через несколько дней пришел с восточной стороны большой обоз с зерном. Лошадьми управляли немецкие солдаты, и откуда был этот хлеб, никто не знал; его заприходовали от «Дойче Вермахт».

Вслед за хлебом в Липню, на вновь устроенную бойню стал поступать в большом количестве скот; как обещал переводчик, отходы были предоставлены на долю населения.

Только летом, спустя полгода, стало известно происхождение этого хлеба и скота: целый ряд деревень восточной части района, занятых партизанами и вновь у них отобранных, были ограблены до последнего теленка и последнего зерна, но сообщать об этом Венецкому переводчик счел излишним.

Оживленный, раскрасневшийся, растрепанный Витька Щеминский, вернувшийся из экспедиции против партизан, рассказывал в конторе бургомистра о своих приключениях и подвигах.

— Значит, мы до леса доехали, и давай чесать из автоматов, давай чесать!.. От деревьев только щепки отлетают!.. А тут и они, голубчики, выскакивают навстречу, да на нас!.. А мы на них!.. У них — винтовки, а у нас — автоматы!.. Ну, мы им дали перцу!.. Там у них был лейтенант один, Борька… Он орет: за мной, бей фашистов!.. А наш немец один в него гранатой как даст!.. От того Борьки — мокрое место!.. И другой лейтенант у них, Сережка, тот удрал… А как мы им надавали жару, как выскочит какой-то черный, нос крючком, на жида похож… орет: за родину, за Сталина!.. Ну, мы ему прописали Сталина по первое число!..

Витька рассказывал очень красочно, показывал все события в лицах, но слушали его довольно хмуро, без особого восхищения; впрочем, его это не смущало.

В детстве Виктор любил и умел драться и был душой всех военных игр между мальчишками. Отправляясь на фронт в начале войны, он искренне мечтал крепко подраться и крепко «задать фашистам»…

Но драться ему не пришлось: часть, в которую он попал, сперва медленно, с остановками, двигалась в сторону фронта, потом, значительно быстрее, — отступала в противоположную сторону, потом попала в окружение и, наконец, сдалась в плен почти без сопротивления.

И только теперь воинские таланты Витьки получили, наконец, достойное применение. А тот факт, что он оказался в рядах тех самых «фашистов», которых когда-то собирался колотить, и дрался с людьми, которые раньше были его товарищами, его беспокоил очень мало.

Ведь, когда он в школьные годы играл в войну, ему случалось быть и красным, и белым, и другом, и врагом, и пленником, а настоящая жизнь — много причудливей самой затейливой игры.

И Виктор заливался соловьем, с увлечением описывая свои приключения.

Наконец, материал его рассказов несколько истощился.

— А знаете, Сергеич, — вспомнил он. — Володьку подранили.

Венецкий, до сих пор почти не слушавший его разглагольствований, быстро поднял голову.

— Володя ранен? Что же ты сразу не сказал? Где он?

— Да дома, на печке лежит! — хладнокровно отозвался Виктор. — Просил вам передать, чтоб вы к нему зашли…

Вскоре Венецкий уже был на окраине Липни, неподалеку от кирпичного завода, и входил в маленький домик, где жил его верный адьютант Володя Белкин.

Мать Володи, Федоровна, хмуро поздоровалась, показывая всем своим видом, что приход гостя ее совсем не обрадовал.

— Как Володя? — спросил Николай Сергеевич, не обращая внимания на хмурое лицо хозяйки.

— Что Володя?… Лежит Володя… Раненый лежит, может, и помрет, а все через людей!.. Небось, как под пули погнали, не спрашивали: «Как Володя?»… Говорила я ему, чтоб не лез в полицаи, так нет же, матери не послушался… Чужой человек умнее матери!.. А теперь!..

— Не беспокойтесь, Федоровна. Он скоро поправится. У него только большая слабость от потери крови, а раны неопасные…

Это сказала, выходя из комнаты в кухню, высокая пожилая женщина, Марья Ивановна Соломина; до войны она более двадцати лет проработала в Липнинской больнице медсестрой. Врачи считались с ее мнением и советом, а пациенты доверяли ей больше, чем врачам.

В настоящее время она была в городе единственным гражданским медиком и имела большую практику. Величали ее теперь все доктором, хотя формально врачебного диплома она не имела.

— Куда ранен Володя? — спросил Венецкий Марью Ивановну.

— Одна рана в ногу, немного повыше колена, но кости и сухожилия целы и серьезных повреждений нет; кроме того, задело бок — сорвало кожу и слегка поцарапало одно ребро… Но все это скоро заживет… Уж вы поверьте, я всю жизнь с больными дело имела… Пусть только он лежит спокойно, покой ему необходим…

— Сергеич! Это вы пришли? Идите сюда! — послышался из-за пестрой занавески слабый голос раненого.

— Ну, уж чего ходить-то?… Только беспокоить…  — заворчала мать. — Слышали, небось, что докторша сказала: покой ему надобен!..

— Сергеич!.. Мама, где Сергеич?.. Он не ушел?… Позови его!.. Мне с ним поговорить надо…

Венецкий решительно отодвинул занавеску и вошел к больному, а старуха, продолжая ворчать, полезла под пол за картошкой, чтоб уплатить доктору за визит.

Володя лежал не на печке, как говорил Виктор, а на кровати, накрытый ватным одеялом; он был очень бледен, светлые волосы торчали ежом во все стороны, под глазами легла синяя тень, а на носу резко выделялись коричневые веснушки.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Николай Сергеевич, присаживаясь на табуретку рядом с кроватью.

— Да теперь-то ничего, очухался, — ответил Володя. — А как вчера меня привезли домой ребята — не помню… без сознанья был… Ивановна говорит, что я много крови потерял…

Володя виновато улыбнулся, взглянул на занавеску, за которой копошилась его мать, и заговорил быстроым прерывистым шепотом:

— Николай Сергеич!.. Голубчик!.. Увольте меня из полиции… Пожалуйста… Это не потому, что меня поранили, это пустяки, я поправлюсь… Но не могу я… Понимаете — там наши ребята липнинские… У этих партизанов… я Андрюшку Новикова своими глазами видел… он же мой дружок был… еще Ваську Жигунова… еще Сашку, Ивана, Толика, что были в нашей больнице пленные… Еще дядю Кузьму Завьяловского… он моей мамки браненник… может, и еще там кто есть из свих… Не могу я по ним стрелять… Увольте меня, чтоб я не был больше полицаем…

Бургомистр смотрел на раненого серьезно и ласково.

— Хорошо, Володя, я постараюсь перевести тебя на другую работу, — сказал он. — Хотя теперь это зависит не от меня, но я переговорю с переводчиком, чтоб тебя отпустили, так как ты раненый…

— Потому что я раненый?

— Ну, даю Был бы здоровый, немцы, вероятно, тебя не отпустили бы… А раненый ты им не нужен… Нет худа без добра!..

— Вот как! Значит, хорошо, что меня ранили!.. Ой!..

Володя от радости резко повернулся и вскрикнул от боли.

Вошла Федоровна с прояснившимся лицом: она слышала весь разговор и больше не ворчала и не хмурилась, а наоборот, смотрела на бургомистра с надеждой и лаской.

— Уж вы попросите, Сергеич, чтоб его пустили!.. Вас послушают!.. Один он у меня!.. Что мне делать, коли убьют Володю-то моего?…

И она вытерла глаза передником.

Через час Клавдия Ивановна напечатала приказ по Городскому управлению, где говорилось, что Белкин Владимир, в связи с ранением, увольняется из полиции и назначается десятником по ремонту домов.

— Немцы имеют полное право посчитать этот приказ пустой бумажкой, — сказал бургомистр, расписываясь на всех трех экземплярах. — Но все же «бефель ист бефель», авось и этот бефель окажется действительным.